Франц, или Почему антилопы бегают стадами - Кристоф Симон Страница 4

Может быть, я еще и горжусь тем, что сделал, поинтересовалась Фрау Брунисхольц сдавленным голосом, метнув в меня жесткий, уничтожающий взгляд.

От этих ее взглядов мне сделалось совсем не по себе.

– Вы не напомните мне, фрау Брунисхольц, – спросил я неожиданно для самого себя, – что именно тогда произошло?

И тут ее прорвало.

– Пять лет назад– я тогда училась в выпускном классе, а вы были в переходном – вы схватили меня во дворе гимназии за ухо и проорали прямо в него, что таким девкам, как я, надо пердеть под нос, пока не задохнутся!

– Что? – Я даже рот открыл от такого поворота.

– У меня до сих пор в ухе свистит, понимаете вы? – Она уже кричала. – Постоянно свистит в ухе, потому что вы прокричали мне дырку в барабанной перепонке. Ну как, вспомнили теперь?!

Голосом, охрипшим от страха, я ответил, что нет, не вспомнил. Покопался в башке еще раз, и снова сказал – «нет».

Она на меня накинулась – уж не вздумал ли я всё отрицать.

– Нет, что вы! – быстро ответил я. – Ничего подобного!

Я ей верил на слово. Вечно я дров наломаю – прямо активный член клуба дроволомов. Ужас что такое. Как-то раз взял и выгнал из клетки черепаху брата. Потом дурацкой выходкой сорвал спектакль в семейном лагере для детей-инвалидов. Одно хуже другого. Вполне мог и бедной фрау Брунисхольц барабанную перепонку испортить. Почему нет? От меня сплошные неприятности.

Фрау Брунисхольц провела рукавом по мокрому от пота лбу и ослабила узел на галстуке. Я быстро нащупал в кармане ручку, на мгновение испугавшись, что она накинет мне эту жуткую штуку на шею, придушит, а труп повесит на фонаре возле входа в назидание прочим лиходеям.

– Если вы еще хоть раз позволите себе грубость по отношению ко мне, я лично позабочусь, чтобы вас отправили в исправительную колонию!

Я согласно закивал, так что у меня чуть голова не отвалилась от согласности. Галстук остался на своем месте. Возможно, фрау Брунисхольц увидела, как я размахиваю острой ручкой, и решила не рисковать.

– Я требую уважения, Франц, уважения. Большего мне от вас не нужно.

Она повернулась и ушла, бросив меня у одинокого ксерокса.

Я уставился в пол и без особой надежды принялся размышлять, есть ли в мире хоть один человек, который ожидает от меня чего-нибудь хорошего.

Было четыре часа, «кубик» опустел, но мне не хотелось никуда уходить, тем более домой (хотя какой это дом – так, горстка чужих людей за обеденным столом, которые только и ждут, как бы вцепиться друг в друга), и тут мои израненные конечности пришлись как раз кстати. Я заскочил в кабинет заместительницы директора, которая сидела в кожаном кресле за компьютером, и попросил ключ от медпункта.

– Что случилось, Франц?

Она обеспокоенно подняла взгляд от клавиатуры. Ворох папок и бумаг заслонял от меня то место на столе, где я вчера оставил бумажный кораблик.

– Руку расшиб.

Про вывихнутую ногу я умолчал. (Не люблю снимать обувь на людях. Такой у меня комплекс.)

Закрыв документы и сложив бумаги в ящики, зам-директорша провела меня через дверь из своего кабинета в медпункт. Я опустился на кушетку.

– Как это вас угораздило? – спросила она, обмазывая мне руку прохладным зеленоватым гелем.

Я ответил, что еще утром прищемил пальцы дверью.

– У вас, должно быть, очень специфическая манера закрывать двери, – заметила она. – Почему вы пришли только сейчас, Франц?

– Ну, думал, пройдет… Знаете, как это бывает, Доро.

– Для вас я по-прежнему фрау Апфель.

Так ее звали: Доро Апфель. «С Апфель Доро – дело споро» (вялая гимназическая шутка). В водительских правах из Германской Демократической Республики и в удостоверении беженца она записана как Дороте Апфельбаум, но замдиректорше видно было не по нраву, как ее обозвали родители.

Я как-то спросил у Эрйылмаза, завхоза:

– Зачем она выкинула «баум»?

Тот пожал плечами:

– Может, Апфельбаум ей напоминает шлагбаум, почем я знаю.

– А «Дороте» ей тогда что напоминает? Карате?

Доро Апфель была ходячая трагедия. По легенде, в семидесятых годах она открыла в себе бунтарский дух и тут же взялась его реализовывать. Бросила учебу на философском факультете в Дрездене, сбежала через венгерскую границу в Австрию, а оттуда в Швейцарию. Жила в трейлерном парке у автострады в Берне и печатала пропагандистские листовки. (Венесуэла Люти, которая на политике собаку съела, смогла раздобыть одну такую листовку и подарила мне копию. Я ее, само собой, вставил в рамку и повесил у себя над кроватью.) «Я никому ничего не должна за место под солнцем, за воздух и за то, что я женщина» – таково

было политическое кредо Доры Апфель. Она отказывалась платить налоги и призывала женский пол воровать в супермаркетах гигиенические прокладки и жидкость для снятия лака. После безуспешной попытки баллотироваться в Национальный совет (не имея швейцарского паспорта), Дора решительно изменила свои приоритеты. Она устроилась учительницей философии в «кубике», сменила сандалии на шпильки, перебралась в пентхаус и стала ходить на педсоветы, где ей поручили вести протокол. К тому времени, когда рухнула Берлинская стена, Дора приобрела спутника жизни и заняла пост заместителя директора. С тех же пор у нее появились проблемы со стулом. На каждой перемене можно было видеть, как она идет в туалет. Она входила туда полная надежды и подавленная выходила обратно. Туда и обратно. Снова и снова.

– Поцелуйте меня, фрау Апфель.

– Что вы там бормочете?

– Говорю, что мне уже намного лучше.

Она наложила мне повязку. В кабинете зазвонил телефон. Замдиректорша печально вздохнула.

– Совсем не продохнуть, да? – посочувствовал я. – В смысле, работа, обязанности и все такое.

– Да, – ответила она сдержанно, – работы у меня хватает – Задумчиво помолчала и добавила, как будто для самой себя: – Но я ни о чем не жалею. Я не была счастливее, только выглядела моложе.

В церкви я бывал два раза в жизни. Первый раз меня едва не утопили, второй – закопали в землю дядю Генриха. Третий раз будет, когда я надену кольцо заместительнице директора.

– Фрау Апфель?

– Что?

– Не берите ничего в голову.

Телефон звонил как сумасшедший. Фрау Апфель заполняла бланк.

– Обязательно покажите руку врачу. Не исключено, что у вас перелом пястной кости.

Она подала мне листок, убрала мазь и бинты и уже более мягким голосом прибавила:

– Надеюсь, ничего серьезного, Франц.

В роли медсестры она мне нравилась гораздо больше, чем как заместительница директора. Мягкосердечное яблочко [2] на шатких «гвоздиках»… Она заметила мою усмешку.