Океания. Остров бездельников - Уилл Рэндалл Страница 4

Я встаю и с угрюмым видом возвращаюсь в класс. После безуспешных попыток сложить собственное имущество уже собираюсь бросить это занятие, убедив себя в том, что для нового обитателя горы моих пожелтевших папок и бумаг станут бесценным сокровищем, и начинаю гадать, а открыт ли еще паб, когда раздается стук в дверь. Не успеваю ответить, как дверь распахивается, и в класс вбегают Том и Дэвид. На обоих отглаженные костюмы, лица сияют в предчувствии свободы. Они прощались со школой, будучи уверенными, что худшее позади и впереди их ждут сплошные удовольствия, что лично их судьба никогда не забросит на противоположное полушарие.

— Мы просто зашли попрощаться. До свидания, сэр. — Они выбегают в коридор и тут же возвращаются. — Простите, мы забыли передать вам подарок, который вам необходимо взять на эти свои острова, — смеются они.

Дэвид запихивает руку в ранец, достает оттуда сверток и сует его мне под нос. Розовая тесьма, которой он перевязан, представляет собой настоящее произведение искусства.

— Это моя подружка завязывала, — поясняет он при виде моего изумленного взгляда.

— Надеюсь, вам это пригодится, — добавляет Том. — Ну, развязывайте, сэр.

Я открываю сверток, и внутри в аккуратном контейнере оказывается надувной спасательный жилет. Из маленького медного газового баллончика тянется вытяжной трос, ожидающий момента, когда неотложные обстоятельства потребуют его привинтить на место. Я тронут. Более того, испытываю по отношению к ним искреннюю благодарность:

— Спасибо, спасибо большое, но ведь вам это, наверное, обошлось в целое состояние.

— Да нет, мы просто свистнули его в самолете, когда в прошлом году летали в Америку. А потом не знали, что с ним делать. Так что удачи, сэр.

И с этими словами они исчезают за дверью навстречу собственной судьбе, предоставляя мне встретиться со своей.

Продажа дома, сбор вещей и переезд по степени вызываемого стресса приравниваются к разводу, свадьбе или потере близких. Учитывая всю связанную с этим суету, сложно вообразить, как кому-нибудь в голову может прийти мысль покинуть собственный дом, не говоря уж о родной стране. Более того, оглядываясь назад, понимаю, что они и впрямь гораздо важнее, чем мне казалось тогда, в разгар спешных сборов. За долгие годы жизни я накопил вещей не больше и не меньше, нежели кто-либо другой. Но для меня это были не просто материальные ценности, с которыми легко расставаться в предвкушении чего-то нового. Их окутывали вереницы тех или иных воспоминаний…

Когда же я наконец решил, что оставлять, а что выбрасывать, оказалось слишком поздно. И любой проходящий мимо грабитель, заглянувший в мои окна сквозь розовые кусты, счел бы, что его уже опередил коллега, — я судорожно распихал вещи в разнокалиберную тару. Ну вот, все сложено и оставлено слегка припорошенным пылью.

Многие хотели со мной попрощаться — то ли потому, что им действительно было грустно, что я уезжаю, то ли потому, что желали убедиться в том, что я уехал. Друзья, прознавшие о моих намерениях, жестко разделились на два лагеря: одни считали, что мне страшно повезло, и заверяли, будто сами поступили бы так же, хотя, несомненно, фальшивили; другие с ошарашивающей искренностью заявляли, что я, видимо, сошел с ума. Трудно сказать, чьи суждения мне нравились больше.

Единственным человеком, который не высказывал какого-либо определенного мнения относительно моего намерения, была моя девяностотрехлетняя двоюродная бабка, пережившая все потрясения XX века, а потому обладавшая феноменальным чувством юмора. Я приехал в ее заставленную книгами квартирку в Западном Лондоне, чтобы попрощаться и, конечно же, выпить чаю.

— Не сомневаюсь, дружочек, ты прекрасно проведешь там время, но ведь тебе надо будет что-нибудь читать, так что я приготовила для тебя небольшой пакетик.

Она извлекла из-под велюрового кресла, обшитого кружевами, пакет, обернутый коричневой бумагой и перевязанный белой бечевкой, и взяла с меня слово, что я не стану его открывать, пока не приеду на место.

— Так будет интереснее, — заверила меня она.

Мне оставалось лишь пристегнуть пакет к своему рюкзаку и закрепить его с помощью сложных зажимов, молний и ремней. Однако время шло, и вопреки своему чуть ли не подростковому сопротивлению я вынужден был просто следовать за ним. Стоимость проданной машины покрыла несколько штрафов за парковку в неположенных местах, полученных в последние дни; мебель и имущество уже розданы между друзьями и родственниками. И наконец наступил день, обозначенный на купленном заранее билете. Судьба, крепко взяв меня за руку, препроводила на юг Тихого океана.

Я сажусь на самолет. — Проясняются грустные обстоятельства моей ссылки. — Делаю все, чтобы спасти положение. — Покинув Австралию, обнаруживаю на борту немногочисленных спутников.

Непроглядные тучи сгустились настолько плотно, что даже заглушают рев самолетов, взлетающих один за другим из аэропорта Хитроу. Низкое, серое, набухшее дождем небо напоминает ноябрь; именно в такой день вырывается шарик с написанным на нем моим именем.

Я иду, поскальзываясь и чавкая по лужам, превратившим края поля в настоящее болото, и, будучи по необходимости тренером, готовлюсь увидеть, как в энный раз в этом сезоне команда пятнадцатилеток будет жестоко размазана по красноватой жиже. Заметив на противоположной стороне поля своих соседей, направляюсь к ним. Они замотаны в шарфы и непрерывно прыгают на месте, чтобы согреться в холодный промозглый день, ожидая час Великой игры, в которой должен принять участие их младший сын. А пока явно смогут оказать моральную поддержку несчастному тренеру. Они вяло машут мне руками — хоть кто-то готов разделить со мной горечь грядущего поражения.

— Ну и как ты оцениваешь наши шансы? — дружелюбно спрашивает Чарлз.

Я делаю гримасу, воздвигая у углового флажка камень. «Моя» команда жмется у дальних стоек, — думаю, скорее для того, чтобы согреться, нежели движимая командным духом, так как от лиц поднимается легкое дыхание, тут же растворяющееся в ледяном ветре.

Большинство моих игроков приехало из-за рубежа, из тех стран, где слово «регби» является синонимом варварства. Впрочем, они мало что по-настоящему понимали, пока не приехали и не увидели непролазное море грязи. В первом ряду у нас стоял русский толстяк, который только вяло похрюкивал. Довольно чопорный немец ростом «метр дефяносто три» чуть не отдал богу душу, когда ему велели встать во втором ряду, просунуть руку между ног вышеупомянутого москвича и хватать все, что между ними окажется. И тем не менее он готов был сражаться «за честь шуле». Перед началом каждого матча он торжественно вручал мне свои очки, сдержанно кивал и щелкал каблуками новых, идеально вычищенных ботинок. Я отвечал на его приветствие, шлепая своими поношенными резиновыми сапогами. Кстати, мне так и не удалось выяснить — в шутку он делал это или всерьез.

Доведенный до истерики чемпион по настольному теннису из Кореи, не испытывавший никакого желания участвовать в игре, бесцельно носился вокруг поля, слабо взвизгивая, когда к нему приближался какой-нибудь игрок.