М.Ф. - Энтони Берджесс Страница 4

– Мерланг в эстрагоне, горячий.

Я ел горячий сандвич с говядиной на европейский манер, с ножом и вилкой. Даже будучи американцем, имея в подтверждение паспорт, я в детстве так долго жил вне Америки, что многие аспекты здешней жизни до сих пор странно меня поражали. Зачем, к примеру, сначала все резать, как в детской, а потом в каждый кусок тыкать вилкой? Инфантильность – любящая мамочка стоит рядом, одобряя голодные тычки в нарезанные мамулей кусочки? Пережиток срочной нужды Союза в образовании с зажатым в левой руке орфографическим словарем Ноя Вебстера? Возможно, левая рука схватила однажды вилку, готовя правую для кобуры? Одновременно грызи свое мясо и своего врага. А может быть, некогда, в дикой еще стране, предусмотрительный официант на фронтире [16]торопился как можно скорей забрать нож, чтобы тебе не вздумалось, нарезав мясо, перерезать кому-нибудь горло. Американский пунктик против ножей. За завтраком позволяется лишь один нож, отчего жирная ветчина попахивает клубничным джемом. Рудименты того или другого.

Я опять прибег к явному наложению.

А еще это дело насчет горячего сандвича с говядиной – виртуального воскресного обеда за полтора доллара. Британцы, среди которых я получал начальное образование, считаются великой расой преуменьшителей, но назвать сандвич воскресным обедом – окончательная литота, [17]или что-нибудь вроде того. Под толстым куском мяса кастрированного бычка, картофельным пюре, кружочками помидора, горошком, непременной рифленой баночкой шинкованной капусты (лишь маргинально съедобной росписью Духа Американской Кулинарии Быстрого Обслуживания) действительно лежит пропитанный подливкой, пористый, словно губка, пласт белого хлеба, но это просто этимология, ничего больше.

– Синхроническая метафора диахронии. Здешний суп моментального приготовления символизирует отрицание Новым Светом истории, но во Франции до сих пор есть кухни, где суп кипит все четыре столетия.

Снова Франция. Голос быстрый, с французским акцентом. Я не видел его обладателя, так как в том заведении не желавшие есть на эффектной публичной сцене за огромной полукруглой стойкой уединялись между деревянными перегородками. Я уединился, говоривший тоже.

– Итак, хороший мясной бульон закипел приблизительно во времена Камбрейской лиги; при сраженьях Гастона де Фуа в Италии в пего добавили кусочки колбасы; когда Гизы крошили гугенотов, накрошили капусту, фронду аристократов отметили несколькими свежими говяжьими косточками, свежей свиной строганиной – Ахенский мир…

Мазохизм? Преподаватель французского, слишком красноречивый для наших утилитарных классов, поэтому бедный и жаждущий растворимого супа?

– Зашеина при якобинцах, требуха – кодекс Наполеона, пряные травы – Эльба.

Явно очень способный, только эта страна не для таких вздорных фантазий. Кажется, его собеседник отвечал на идише – Shmegegge, chaver, что-то вроде, – но, может быть, это чей-то другой собеседник. Что делает человек, говорящий на идише, в некошерной обжираловке? Пора мне пить кофе и уходить.

– Мичиганский (или миссурийский) устричный суп.

– Филей.

– Яичница-болтунья.

– Ребрышки.

Я обнаружил, что обладатель французского акцента говорит по-английски в миниатюрный магнитофон «Имото».

– Погаси огонь, дай бульону остыть, и история растворится в аморфном, дурно пахнущем вареве, именуемом экономичностью природы…

Пухлый, яркоглазый; может быть, не сумасшедший; лет шестидесяти пяти, абсолютно лысый, в дорогом летнем костюме цвета меда из кассии; и, если понимать под французом Вольтера, Клемансо и Жан-Поля Сартра, то не француз. Рядом с ним костыли. Левая рука похожа на искусственную: пальцы движутся, только кажутся целлулоидными, кукольными, или как у дешевых религиозных статуэток. Чашка с супом стояла, почти холодная, на розовой столешнице из огнеупорной пластмассы, сверху суп затягивала тонкая пленка жира. Он взглянул на меня и кивнул с некой робкой самонадеянностью. Я нахмурился, выпустив дым синджантинки. Лицо не совсем незнакомое. Это не обязательно значит, что мы встречались раньше; подобная самонадеянность скорее подразумевала, что я видел, должен был видеть его публичный образ. В самом деле, не видел ли я мельком это лицо, не слыхал ли акцент в каком-нибудь выходящем из моды телевизионном шоу, где дают кратко высказаться эксцентричным личностям, – восстающим из-под земли, гадающим на магическом кристалле, приверженцам маточного молочка, читающим вслепую? Поскольку для удовлетворения своего двадцатичетырехчасового и двадцати-четырехкаиалыюго аппетита телевизионная утроба вскоре проглотит каждую физиономию в Соединенных Штатах, Электронная Деревня претворится в реальность, не останется незнакомцев, исполнитель будет приветствовать предполагаемого зрителя, удостоверяя телевизионный контакт; односторонность исчезнет, ибо зритель и исполнитель легко взаимозаменяются. Поэтому я слабо улыбнулся в ответ, приметив у него черный ящичек с магнитными кассетами внутри, а на ящичке блеклый золотой листик, должно быть, с его отчеканенным именем, хотя безусловно немыслимым – З. Фонанта.

Теперь я увидел, что на идише говорил японец, а его слушатель с виду малаец. Тут никаких загадок. В Нью-Йорке многие моноглоты иммигранты нанимаются кошерными официантами, с радостью учат идиш, считая его английским, пока хитрый хозяин старается не лишать их иллюзии.

– A nechtiger tog!

Стояла скорее дневная ночь в жарком тиффаниевом [18]Манхэттене, похожем сейчас на ювелирную треску, но завтра на голый пенис в синих трусах, изливающий сперму в канал Баттермилк (весьма эксцентричное, может быть, не совсем зрелое наложение) или в катетер Бруклинского моста. Скорей живой искусственный член, если рассматривать Гарлем-Ривер в изолированном порядке Гудзона и Ист-Ривер как тонкий нож, отсекающий твою крайнюю плоть, белый мальчик. Рикерс-Айленд где-то справа от меня, шагавшего на север, – крошечная плывущая мошонка с уместно там расположенным мужским Исправительным заведением. Я шагал к Сорок четвертой улице, восхищаясь рвущимися ввысь зданиями, отодвигавшими ночь до предела, особенно новой метлой Партингтон-Билдинг с более коренастыми фланкирующими его Пенхоллоу-Сентер и Шиллабер-Тауэр. Восхищался я также обширным, искусственно возбуждаемым потребительским аппетитом этой цивилизации, отраженным в витринах, в заоблачных вывесках. Безопасней выдерживать бомбардировку уговорами съесть, сесть за руль, поиграть, вымыть голову шампунем «Голдбоу», чем поставить Мэдисон-авеню с ее притоками на службу идеологии правящей власти. Свободное общество.