Простить нельзя помиловать (сборник) - Юлия Лавряшина Страница 4

– Вы не поверите, – отозвался он церемонно, – но я сторонник российской системы обучения…

– В МГУ хотите?

– Я ничего не хочу. Я уже отучился, слава богу!

У него мелькнуло язвительное: «У этого типа хоть образование-то есть? Или начальной школы хватает, чтобы деньги считать?»

Он посмотрел на Машу, еще полгода назад (или когда там у них началось?) считавшую себя духовной гурманкой. Трудно было поверить, что Матвей обворожил ее, читая Бродского… На какой-то миг ему показалось, что Маша их даже не слушает, так увлеченно она гоняла по десятисантиметровому квадрату оставленную кем-то пивную пробку. Этот кто-то и не подозревал, в каком разговоре примет свое молчаливое участие не выброшенная им пробка…

«Да что с тобой! – Аркадий еле удержался, чтобы не отбросить от нее Машину руку. – Ты же брезглива, как черт знает кто! Что с тобой происходит?»

Почувствовав на себе его взгляд, она подняла глаза, и Аркадий вновь увидел то, что месяц назад заставило его оцепенеть: Маша смотрела словно сквозь него. Для нее он будто растворился в пространстве, и это ее ничуть не расстраивало. Ему стало страшно случайно перехватить ее взгляд, устремленный на Матвея…

– Так что обсуждаем? – заторопился он, боясь отпустить ее невидящие глаза. – Все предельно просто и ясно. Мальчики остаются со мной. А вы живите, как хочется, никто вам не указ.

– Я могу… – первые слова дались Маше с трудом. – Я могу приезжать?

– Ну разумеется!

Аркадию показалось, что он говорит голосом героя какого-то семейного фильма о правильном поведении при разводе.

– А ты будешь отпускать мальчиков к нам? Ко мне, – быстро поправилась она.

Аркадий неожиданно для самого себя сорвал с лица невидимую маску:

– Я думал, ты жить без них не можешь! А ты оговариваешь часы свиданий!

– Я не могу! – голос у нее взлетел и тут же смешно сорвался. – Действительно не могу! Но ты же не хочешь меня понять…

– Я еще помню, как ты брезгливо кривилась, когда одна певичка ушла от мужа к стриптизеру, – выпалил он, отлично понимая, что это – вызов.

У Матвея помертвело лицо.

– Я вам не стриптизер, – его голос прозвучал совсем низко.

Аркадий без особой радости отметил: задел как следует. Следовало бы остановиться на этом, но он язвительно добавил:

– И вы, конечно, будете любить ее до конца дней своих! Пока смерть не разлучит вас…

– Я вам шею сверну, если вы попытаетесь ее обидеть!

«А вот это моя реплика, – ревниво отметил Аркадий. – Он нарушает правила игры. Может, он просто не знает их? Классику не читал?»

– Не надо…

Произнесенные шепотом, Машины слова отозвались новой болью: она допускала демонстрацию интимности со своим новым возлюбленным прямо при нем. И в том, как были взъерошены ее короткие черные волосы, тоже проглядывал элемент их близости, словно Маша только что выбралась из постели…

– Это уж ни в какие ворота – заверять, что я буду любить Машу вечно, – заговорил Матвей почти спокойно, только под кожей щеки что-то нервно подрагивало. – Никто не может знать, сколько это продлится. И вы, в свое время, не знали. Маша не знает… Но сейчас… Маша, закрой уши! – повеселев, прикрикнул он. – Сейчас я готов землю прогрызть, чтобы она была счастлива!

– Зачем грызть землю? – бесстрастно поинтересовался Аркадий. – До Австралии вы и на самолете сможете добраться. А сейчас садитесь в свой джип и уезжайте навстречу счастью. Никто у вас на дороге не встанет.

Смахнув со стола горсть листьев, Матвей выкрикнул, подавшись вперед:

– Да вы еще как стоите! И уходить не желаете.

– А вам надо, чтобы я застрелился? Или чемоданы помог донести?

– Я… Мы хотим быть уверены, что вы не станете настраивать мальчишек против Маши.

– Больше, чем она сама против себя настроила? Не стану, будьте спокойны.

С сомнением дернув сломанной посередине бровью, Матвей пробормотал:

– Будешь тут спокоен…

– А как же ваше «легко»? Я думал вам все – легко!

– Не все, как видите, – он вдруг улыбнулся. – Но я уж постараюсь, чтобы нам всем стало легче. Разве такое не возможно?

«Однажды из твоей комнаты исчезнут игрушки… Как это происходит? Их собирают в мешок и выносят на свалку? Или они и вправду сами уходят по ночам на цыпочках, как представлялось мне в детстве? По очереди: солдат за роботом, медвежонок за лошадкой с безумным взглядом… Так незаметней. Детство уходит именно так. По капле. Незаметно.

Со Стасом мы такого не пережили, его игрушки просто перекочевали в твою комнату. Сколько им осталось жить там? Тебе скоро двенадцать. Когда заходят девочки, ты уже стесняешься своих молчаливых друзей, и твои все еще нежные ушки начинают гореть и светиться красным. На их глубоких ободках чуть заметные серебристые волоски, которых я уже много лет не касалась губами, ведь это ласка женская, не материнская.

Я лишила себя возможности быть с тобой рядом, когда ты будешь прощаться с детством… Ах, какое торжественное словосочетание! А ведь на самом деле никакого прощания не бывает, потому что никому не дано угадать тот ускользающий миг, когда растает последний луч этого долгого солнечного дня.

Впрочем, я говорю глупости. Это солнце – твое детство – может остаться в тебе навсегда, как навечно поселилось оно в Матвее. Это теплое свечение притянуло меня и погрузило в себя так глубоко, что уже и не выбраться. Жаль, что вы не познакомились, он понравился бы тебе. Как и ты, он видит в этом мире столько красок, что их веселый вихрь заставляет его сердце колотиться вдвое быстрее, чем у обычного человека.

Его детская непоседливость иногда пугает, он не может надолго успокоиться чем-то. И его капризное: «Хочу немедленно!» – тоже пугает… Трудно представить, чтоб он не добился того, чего по-настоящему желает.

Но эти мелочи не заслоняют от меня главного: его способности изумляться Красоте, упиваться ею. Влажные ложбинки на утренних листьях сирени, и вельможное покачивание папоротника, вспышки летящей паутины – все эти волшебные мгновения он замечает и дарит мне. Он первым слышит новые интонации в возгласе птицы, почуявшей весну. И до сих пор чувствует трепетный запах этой поры, когда мне самой кажется, что весной давно уже не пахнет.

Я могла бы сказать, что мой мир расцвел с появлением Матвея, если б не видела, как непоправимо померк он без тебя. Без вас со Стасом…»

– Ты молчишь уже третий час, – Матвей смотрел на влажно темнеющую среди белесых от снега полей дорогу, летевшую под колеса их автомобиля, но страх в его взгляде отразился от лобового стекла, и Маша успела его поймать.

– Мне есть о чем подумать, – заметила она.

– И это, понимаешь, правильно, – сказал он голосом Ельцина.