Мокко. Сердечная подруга - Татьяна де Ронэ Страница 40

Ощущение благости стремительно разлилось по моему телу, словно опьянение от спиртного. Красота этого места была настолько сильна, что приникала в мое сознание с точностью человеческой речи. Я провел здесь совсем немного времени, но с каждой минутой ко мне возвращались силы и кураж.

Внезапно я ощутил уверенность, что Констанция бывала в этом месте, сидела, как и я, на этой скамейке, любовалась видом, вела диалог с природой.

Не она ли привела меня сюда, в тайное место, которое любила?

Я провел бессонную ночь. Утром в Зернойсе начался снегопад. Чувствуя себя прескверно, я сидел в своем номере и смотрел, как за окном кружатся снежинки. Возвышающееся над деревней шале «Ландифер» скрылось за густой белой дымкой.

В старом телефонном справочнике фрау Хартман я нашел номер баронессы: Ландифер, Пандора, шале «Ландифер», Доггилохштрассе 29, тел. 023 89.

Это был мой последний шанс. Я набрал пять цифр телефонного номера. На десятом гудке кто-то наконец поднял трубку. «Алло!» – выдохнул я и услышал щелчок включившегося автоответчика. Мужской голос что-то проговорил на швейцарском диалекте немецкого, после чего последовал громкий сигнал.

– Это Брюс Бутар, я звоню баронессе Ландифер. Я трижды пытался увидеться с вами. Не могли бы вы позвонить мне по номеру…

Связь прервалась. На линии теперь раздавался звуковой сигнал «занято». Подождав немного, я снова набрал номер баронессы. Снова «занято»… И так на протяжении получаса.

– Мадам баронесса, как же вы мне осточертели! – Я с чувством выругался.

После обеда снегопад прекратился. Это был мой последний день в Зернойсе. Я решил еще раз побывать на «опушке Констанции» и полюбоваться видом на горы и отправился в путь, с каждым шагом проваливаясь по лодыжки в пушистый снег. Очень скоро я совершенно выбился из сил.

К счастью, дорожку уже успели расчистить. Опушка дожидалась меня, поблескивая пятнышками льда. Скамейка спряталась под новой снежной шубкой. Прежде чем сесть, мне пришлось очистить ее рукой. Вокруг не было видно ничьих следов, кроме моих собственных. Мысль об этом почему-то меня обрадовала.

«Нужно как можно скорее уехать отсюда», – сказал я себе. Вернуться в Париж, к Жозефине и Матье. Побольше отдыхать… На меня вдруг навалилась неодолимая усталость. Я закрыл лицо руками, чтобы согреться. Не было сил встать, сделать шаг, просто шевельнуться, не говоря уже о том, чтобы вернуться к фрау Хартман, где меня дожидался чемодан. Я ощущал такую усталость, такое изнеможение, такое отчаяние, что еще немного – и я заплакал бы, как ребенок, которого лишили десерта.

Может, прилечь на скамейку и уснуть? Смерть примет меня спящим с холодной нежностью новобрачной, разряженной в горностаевые меха… Такой легкий способ уйти из жизни! На следующий день кто-нибудь обнаружит меня здесь обледеневшего, с посиневшим лицом и вечной улыбкой на устах.

От мрачных мыслей меня отвлек голос. Я с трудом выпрямился. Некто в длинной меховой шубе и шапке стоял рядом и смотрел на меня. Невозможно было догадаться, мужчина это или женщина, человек преклонного возраста или совсем юный. Невозможно разглядеть обмотанное шарфом в несколько витков лицо, наводящее на мысль о мумиях. Из шарфа торчал только кончик носа, острый, как плавник акулы.

Раздраженным тоном мумия повторила фразу на искаженном немецком. Голос у нее – или у него? – был низкий и хриплый.

Я сказал по-французски, что не понимаю. Рукой в черной замшевой перчатке, настолько большой, что она вполне могла принадлежать и мужчине, мумия указала на меня.

– Мсье, вы сидите на моей скамейке! Оказывается, она говорит по-французски!

Брюс Бутар, каким он был до трансплантации, не задумываясь, нашел бы ядовитые слова и послал грубияна подальше. Но тот, кто унаследовал сердце Констанции, не мог опуститься до подобного безобразия. Он бы остался сидеть, напомнив мумии, что на скамье хватит места для двоих.

Однако сегодняшний Брюс Бутар не желал ни с кем спорить. Ему осточертели и Швейцария, и снег, и старые баронессы – вообще все.

Он тяжело, со стоном, которого сам не услышал, поднялся. Ноги казались каменными, спина согнулась, лицо под шапочкой со смешным помпоном побелело. Усталым жестом, не лишенным иронии, он указал «хозяину» на пустую скамью.

Мумия стояла и смотрела, как он удаляется по тропинке – подволакивая ногу и сгорбившись от боли, как Квазимодо, услышавший звон колоколов.

– Подождите!

Этот голос привык отдавать приказы, а его обладатель – чтобы ему подчинялись беспрекословно.

Квазимодо вздрогнул. Не веря своим ушам, он обернулся.

– Возвращайтесь, мсье, и присядьте. Теперь я вижу, что вы плохо себя чувствуете.

Мумия присела на правую сторону скамьи, Квазимодо удовольствовался левой.

Потянулись бесконечные минуты молчания.

* * *

Снова пошел снег. Но если утром с неба падали крупные пушистые хлопья, то сейчас это была, скорее, похожая на муку белая пыль. С елки, встав на задние лапки, на нас смотрела белка. Должно быть, со стороны мы выглядели забавной парочкой: один – маленький и бледный, утопающий в дутой куртке, а второй – высоченный, закутанный в меховую шубу.

Было так тихо, что казалось, будто я слышу, как падают снежинки. Мой помпон едва доставал до плеча мумии, которая сидела, распрямив плечи, словно балерина. Нос ее покраснел от холода. Мои ноги в сравнении с ее огромными дутыми сапогами казались крошечными, как у ребенка. Запах, исходивший от этого чудного персонажа, тоже был своеобразный – с нотками перца, скорее мужской, нежели дамский. Он резко контрастировал со свежим горным воздухом.

– Вы не местный, – проговорила наконец мумия.

– Нет. Я парижанин.

– Приехали в отпуск?

– В некотором роде.

– Вам лучше?

– Да, спасибо.

– Здесь целебный воздух. Вы быстро поправитесь.

Голос у мумии был сиплый, как у человека, страдающего от болей в горле.

– Наверное, вы правы. Но я уезжаю через три часа. Обратно в Париж.

– Неосмотрительно отправляться в долгую дорогу в вашем состоянии.

– Мне не хочется здесь больше оставаться.

Рука в черной перчатке указала на заснеженные вершины гор.

– Вам не по вкусу этот прекрасный пейзаж?

– Ну что вы, конечно, нет. Но я уже на него насмотрелся.

Мумия повернула свою обмотанную шарфом голову и посмотрела на меня. Между полосками шарфа я различил светлые ясные глаза. Она не стала меня расспрашивать, наверняка из опасения показаться бестактной.

Но мне хотелось рассказать кому-нибудь о крахе моих планов. Я нуждался в слушателе, чтобы избавиться от бремени разочарования. И этот таинственный господин с хриплым голосом прекрасно справился бы с этой ролью…