Другие люди. Таинственная история - Мартин Эмис Страница 40

— Пришла расспросить его про свою старую подругу.

— А почему у тебя прикид такой дерьмовый? — озабоченно спросил он, — В смысле, говоришь ведь ты правильно и все такое.

— Просто это все, что у меня есть, а денег на что - нибудь другое не хватает.

— А у меня вот денег до фига, — радостно и удивленно сказал он.

— Вы молодец.

— Хочешь немного?

— Да, с удовольствием.

— Вот, возьми. — Он вытащил из заднего кармана джинсов пачку сыроватых блеклых бумажек, — Сколько тебе — а, ладно, цепляй это все.

— Спасибо.

— Твои глаза. С тобой что-то случилось, да?

— Я, пожалуй, пойду.

Они стояли вдвоем в пустом коридоре.

— Нет, подожди… А впрочем, чего там — вали давай! Нет, постой! Ты как, не хочешь когда-нибудь снова со мной повидаться?

— Нет, почему же, хочу.

— Тогда дай мне свой телефон.

Он протянул ей ручку и листок бумаги, и Мэри написала на нем телефон Нормана.

— Сучье племя, — прошептал он, пока она писала номер.

— Ладно, до свиданья, — сказала Мэри.

— До свидания. Эй, послушай, мне неловко просить — но не могла бы ты одолжить мне немного денег? На такси?

Мэри достала деньги из сумки. Теперь она поняла, что он дал ей очень много — в два или три раза больше того, что она зарабатывала за целую неделю.

— Вы уверены, что хотите отдать мне все это?

— Конечно. Просто одолжи… ну, пары фунтов мне хватит. Я верну. Ведь если вдуматься, что такое деньги? Как все здесь говорят, это в конечном итоге просто время.

— Тогда всего хорошего.

— Счастливо. Не забывай обо мне, — попросил он, — Держись.

Мэри до сих пор и ведать не ведала, насколько она бедна. Бедняжка Мэри, она об этом даже не догадывалась.

Она успела привыкнуть к дешевым юбкам из грубой ткани, к их надувательству, очевидному при любом естественном освещении. Мне больно об этом говорить, но в цвете ее лица уже проявляется разрушительное действие однообразной жареной пищи, а ее волосы с трудом отстаивают свой блеск в кухонном чаду и угаре. В ней все еще живут изысканность, надежда, свет; но все тяготы жизни сказываются на ней, они, конечно же, работают против нее. Она уже привыкла к убожеству запахов, окружающих Алана, равно как и к скудости его мыслей. Бедный Алан, бедолага. Хотя там, где живет Мэри, кругом одни бедолаги.

Теперь она уже многое знает. Она-то думала, что жизнь убога сама по себе. А теперь увидела, что убожество совсем не обязательный атрибут жизни — она вовсе не должна быть бедна, настолько убога. Прежде она полагала, что деньги водятся только в книжках. А теперь ее постоянно преследует чувство, что она отторгнута, и терзает такое же жгучее желание, какое она испытывала, сидя у бортика бассейна: ей тоже хотелось поплавать и поиграть, и она знала, что управится с этим, стоит лишь набраться смелости. В табеле успеваемости малыша Джереми значится «полное убожество». Уже! — ужасается Мэри. Убожество, бедность! Бедный малыш Джереми, крохотный бедолага.

Жизнь так увлекательна, жизнь достойна, чтобы ее всячески превозносили, но она же, увы, может быть невыносимо бедной. Теперь Мэри это знает. Она успела повидать немало обеспеченных типов, с хмурым видом толкущихся в магазинах или проезжающих мимо в автомобилях. Ей не нужны их деньги; она мечтала бы только заполучить их время. А меняющийся свет все нашептывает ей о нищете и том, что зима уже на пороге.

* * *

Улегшись в постель, Мэри поджидала Алана. За целый день то был единственный момент, когда она оказывалась предоставлена самой себе. Не очень-то много, правда? Такой короткий отрезок времени. И вот она услышала, как он поднимается по ступенькам, и помотала головой. Все, решение принято.

Алан отворил дверь. Как всегда, он будто хотел что-то сказать, но то ли на самом деле не хотел, то ли не решался. Он бочком продвигался к изножью кровати, начиная вырываться из цепких объятий халата и не зная, куда спрятать глаза. Окно, за которым сияла луна, обрамило его прямоугольником света: и всклокоченную кашицу волос, и неуверенный взгляд, упертый в пол, и нежданно открывшуюся уязвимость бледных плеч.

— Алан, — из постели обратилась к нему Мэри, и Алан бросил халат на пол, опустил руки, понурил голову — он был готов. — Ты не можешь больше оставаться здесь на ночь. Ты больше не можешь спать в моей постели. Это невозможно. Надеюсь, ты понимаешь.

Он сделал сразу две вещи. И то, что он был совершенно голый, его ничуть не остановило. Сначала он принялся плакать — по крайней мере, Мэри так показалось." В безутешной скорби он закусил губу и зажмурил глаза, и его бледная грудь начала сотрясаться или пульсировать, совершенно беззвучно. Следующее его действие было еще более странным: медленно и стыдливо, но скорее из желания защититься, чем спрятаться, словно пытаясь сохранить тепло или обезопаситься от возможного урона, он прикрыл руками свое причинное место.

Мэри наблюдала за ним из своего убежища.

Наконец он повернулся к окну. На нее он до сих пор так ни разу и не взглянул. В лунном свете его лицо выглядело бледнее обычного, а слезы, одна за другой стекавшие по щекам, блестели льдинками. Выдохнув из себя воздух до последней молекулы, он сделал очень глубокий вдох. Казалось, он пребывает где-то далеко-далеко, словно, сохраняя очертания, он как бы истаивал, переходил в иное измерение духа и плоти. Но когда он заговорил, Мэри была поражена его голосом, исполненным спокойствия и облегчения.

— Так я и знал, что долго это не протянется, — обратился он к окну; лишь окну и надлежало его услышать, — Надеялся, что все будет продолжаться, но по - настоящему никогда в это не верил. Я знаю, что я не… Знаю, знаю. Ох, да ничего я не знаю. Я рад, что это было. — Он внезапно кивнул. — Пойми, я бы ни за что от этого не отказался. У меня никогда… ты единственное… прекрасное… что когда-либо было в моей жизни.

— Спасибо… Мне очень жаль.

— Пообещай мне кое-что.

— Хорошо.

— Ты не начнешь теперь… ну, с этим Рассом.

— Обещаю.

— Жизнью матери поклянешься?

— …Этого я сделать не могу.

Алан шмыгнул носом. Он поднял халат и попытался его на себя натянуть. Снова шмыгнул, уже громче. Когда другие люди плачут, всегда гораздо хуже, если они пытаются при этом делать что-то еще. Он прижал к себе халат и рассеянно вырвал клок волос из головы.

— Мне очень жаль, — сказала Мэри.

Он повернулся к ней и развел руками. Потом снова отвернулся.

— Прощай, Мэри, — сказал он.

На следующий день было воскресенье, и обитатели сквота пробудились довольно поздно. Многоопытный Норман, облачившись в свои донельзя растянутые джинсы, приготовил себе цивилизованный завтрак — вареное яйцо со шпинатным соком, — водрузил его на поднос и прихватил с собою в сад. В такие моменты он напоминал барышню, с головой ушедшую в свой мирок, — словно бы жил совершенно один, а все эти другие люди были не более чем отзвуками безобидных сновидений, которые являлись по ночам, не особо ему докучая, и уходили снова. Возможно, некоторые мужчины в какой-то момент тоже превращаются в женщин. Возможно, некоторым из них приходится пережить климакс. Рэй с Альфредом сидели, развернув на коленях газеты, и зачитывали результаты футбольных матчей шепотом, в котором попеременно слышалось то одобрение, то неприкрытое изумление. Сверху доносились меланхоличные звуки, порождаемые кларнетом Париса. Старик Чарли полировал хромированные детали своего мотоцикла, то и дело прерываясь, чтобы взглянуть на играющую детвору.