Путешествие мясника. Роман о семейной жизни, мясе и одержимости - Джули Пауэлл Страница 40

— Уверен, что это не так.

— Нет, я его правда ненавижу. А что он снял путного? «Таксиста»? Или «Славных парней»? Полное говно, снятое тупым мачо.

— А «Алиса здесь больше не живет» вы видели?

Прямое попадание!

— О, «Алису» я люблю. Там молодой Крис… Это что, тоже Скорсезе?!

Так Д. поймал ее в свои сети. Позже он говорил мне, что, как только увидел мою мать и высокого, седого, такого типично техасского отца, сразу же понял, что она должна обожать Криса Кристофферсона.

После этого случая я ни разу не упоминаю при маме имя Д.: мы становимся любовниками, и я боюсь, что голос выдаст меня. Но в тот день я поняла, что он может играть ею так же легко, как играет мной. Мы обе видим, что он опасен, но не слишком умен, и самодоволен, и при этом почему-то совершенно неотразим. Втайне я этому радуюсь, как будто мама благословляет меня на то, что я в душе уже готова совершить. А через год я опять радуюсь, когда случайно знакомлюсь с матерью Д., а после слышу от него: «Ты очень понравилась маме». Хотя, согласитесь, странно, что мне, тридцатитрехлетней женщине, до сих пор требуется разрешение родителей на то, чтобы жить своей собственной жизнью.

День Рождества проходит гораздо спокойнее, чем предыдущий. Мы всей семьей возвращаемся к своим привычным занятиям: готовим, читаем, собираем паззлы и выпиваем. Утром, после того как папа и Эрик снова устанавливают елку, опрокинутую ветром, мы открываем подарки. Для меня, брата и Эрика родители приготовили туго набитые чулки и еще несколько неупакованных подарков «от Санты» — так бывало каждый год, с тех пор как я родилась. К полудню мы снова налегаем на эггног, мальчики садятся за паззл, а мы с мамой готовим гарниры к жаркому.

— Ну разве не красавица? — восхищаюсь я, разворачивая «корону». — Я сама ее приготовила!

Я хвастаюсь ею, как детсадовец хвастается самостоятельно нарисованной картинкой, и совершенно не могу скрыть свою детскую гордость.

— Она великолепна, Джули. Просто не верится, что ты такое сделала.

— Это не так уж и сложно, — скромно говорю я, но в душе ликую.

Чтобы правильно зажарить «корону», достаточно несколько часов продержать ее в духовке, пару раз измерить температуру внутри куска специальным термометром, который я принесла с работы, и вдоволь наволноваться. Я одинаково боюсь и пережарить, и недожарить свое прекрасное творение. Я очень стараюсь не нервничать и держать себя в руках, но, когда иду в туалет, совершаю ужасную, мазохистскую и уже привычную ошибку: посылаю Д. эсэмэску. Я желаю ему веселого Рождества и тут же начинаю без всякой надежды мечтать о том, как он мне ответит и поблагодарит за прекрасный шарф, который он обязательно будет носить, хотя и понимает, что это неправильно, но шарф так подходит к его любимой алой шапочке и так понравился его маме. А потом я никак не могу решить, готова «корона» или еще нет. От нее исходит фантастический аромат, и кости уже потемнели, и на противень капает ароматный жир, и температура внутри правильная, но почему-то сок кажется мне еще слишком розовым, и я не знаю, что делать, и Эрик смотрит на меня с подозрением, чувствуя неладное, а мне кажется, будто какая-то тяжесть давит на легкие, и я не могу дышать, и меня охватывает паника, поскольку я знаю, что отвечаю и за это праздничное жаркое, и за то, чтобы все были веселы и довольны, но ничего не могу с собой поделать, а из глаз уже текут слезы, запястье сводит судорогой, и термометр выскальзывает из онемевших пальцев и падает на пол.

— Джули, да что с тобой такое?!

Мама, как и все остальные, уже привыкла к моим странным истерическим вспышкам, хоть и не догадывается об их причине.

— Я… я не знаю… не знаю, что делать с этим! Я испортила праздничный обед! Мне уже тридцать три года, а я даже не могу удержать этот долбаный термометр!

У каждого члена нашей семьи — свой способ справляться с такими припадками.

Мама кричит на меня до тех пор, пока я не начинаю рыдать, а потом гладит по руке и ласково заглядывает в глаза:

— Не понимаю, зачем так себя изводить, но ты всегда была такая.

Эрик обнимает меня за плечи, со страхом смотрит мне в глаза и говорит медленно и внушительно:

— Джулия. Успокойся. Пожалуйста. Успокойся.

Брат закатывает глаза к потолку и поспешно уходит.

Но больше всего мне нравится, как действует папа.

Он берет меня мертвой хваткой, прижимает к себе, гладит по волосам костяшками больших пальцев, так похожих на мои, и смеется:

— Ох, Джули, ты точно чокнутая.

И постепенно я успокаиваюсь, снова начинаю дышать, и даже какое-то время мне не кажется, что я отвечаю за всех и все, за каждую тайную мысль и едва уловимую вибрацию.

«Корону» я пережариваю. Но мои родные не замечают этого, во всяком случае, хвалят изо всех сил: возможно, берегут мои нервы после недавнего срыва. И она все-таки получается очень вкусной. У «Флейшера» торгуют замечательной свининой: ее можно недожарить или пережарить, и вы этим не погубите ее, как обычное мясо из супермаркета. Мы съедаем гораздо больше, чем надо бы, а потом мама режет пирог, и мы едим и его. В конце концов папа откидывается на спинку стула и кладет салфетку себе на голову — он иногда делает это после слишком уж обильных обедов.

— Что ж, дорогие мои, все было чудесно, но меня сейчас вырвет.

— Да, милая, все правда было очень вкусно. — Эрик берет меня за руку и целует.

Я улыбаюсь ему и одновременно чувствую болезненный укол, потому что вспоминаю о своем мобильном, который не звонил весь вечер и, наверное, не зазвонит уже никогда. Ну почему все так неправильно устроено? Почему все похвалы Эрика, его благодарность и любовь значат для меня меньше, чем одно-единственное слово от Д.? Это жестоко и несправедливо. И я тоже целую Эрика так нежно, как не целовала уже много месяцев, как будто тайком прошу у него прощения.

Ночью, лежа в постели и баюкая свое запястье, я вдруг вспоминаю один давно забытый случай из своего детства. Тогда я каждый год ездила в летний лагерь, и письма мне всегда писала мама — два или три раза в неделю — и прикладывала к ним маленькие посылки с подарками: книжками, играми и кассетами. За все семь лет было только одно исключение. Восьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года свое единственное письмо прислал мне папа. Он написал, что ему очень захотелось это сделать, потому что дата была такой замечательной: 8.8.88.

Я храню в душе это редкое воспоминание о том, как отец продемонстрировал мне свою любовь. Он почти никогда не говорит мне, что любит меня; ему и не надо это делать. Я и так знаю. Я знаю, что дорога ему, когда он так щедро делится со мной всем тем, что доставляет ему радость. Чем-нибудь нечаянно увиденным, любимой книгой, фильмом, птицей, прилетевшей на кормушку за окном. Все это согревает меня. И я не хочу, чтобы этих доказательств стало больше. Тогда я просто не знала бы, что с ними делать. Мне нравится, когда они бывают дозированными. Заслуженными.