Исповедь пофигиста - Александр Тавровский Страница 40

А отец расстроился:

— Ты, Рыжий, всем дыркам затычка. В следующий раз…

— Батя! Следующего раза не будет. Я завтра сам эту дырку снегом забросаю!

Я всегда жопой чувствовал, что рано или поздно заинтересую органы. Они обязательно должны были мной заинтересоваться. Конечно, я хотел залететь по-крупному и два раза чуть было не залетел. Я думаю… они меня просто недооценили, хотя и очень старались, а я нет. Нас сгубила разница в возрасте: я был слишком юн, а они слишком стары.

Короче, 1986 год, мне пятнадцать лет. По телеку Горбачев, помните такого? А я еще почему-то помню. Горбачев ежедневно спрашивает ошарашенных доярок, как им нравится его перестройка. И тут же сам за всех отвечает: нравится, блин, очень нравится, лучше не придумаешь.

— Мне, — внушает, — советуют отдельные товарищи: Михал Сергеевич, ударьте по штабам. Но это теперь не наши методы, товарищи. Давайте лучше вместе двигать плюрализм в процесс. Оно как-нибудь и обернется без битья.

А о чем еще должен генсек с доярками у коровников беседовать? О надоях, что ли? Главное, чтоб уважительно, без скидок на их социальное происхождение. Это доярки особенно ценят, это ж так по-русски. Хотя по-русски можно сказать и покороче, буквально в двух-трех словах.

А насчет штабов Горби соврал. Бил, и прямо по башке, по моей тоже. В то «судьбоносное время» — это он его так назвал, генсек же! — так в то время все еще были запрещены импортные рок-ансамбли: «Назарет» там, «Чингизхан»… Че, не слыхали? «Москоу, Москоу, закидаем бомбами!» После Олимпиады-80 пели. Это была страшная политика.

А тут прибегает ко мне мой дружок Олег:

— Игорь! Пацану пахан привез с Большой земли фотопленку с ансамблями. Все — запрещенка. Соображай!

Я соображаю быстро, не то что Горбачев.

— Давай наделаем фотообоев. Это живые бабки!

Олег притащил пленку, я купил в магазине фотобумаги. К делу подключили Городничева, Мишку и Вовку. Делавары! Мафия бессмертна, процесс идет. А там, на пленочке — кадрики! — «Джила», «Скорпионс»…

Во, змея, ну гадюка или кобра, и яд с морды каплет. Вот это перестройка! Вот это полярное сияние! Вот это запрещенка!

А я к тому времени уже такие цветные портреты делал, батя завидовал. Ей-богу! А сколько в городе фотографов моего класса? Я, да батя, да еще двое-трое пацанов. Батя зря не позавидует.

У кого в Стрежевом лучшая коллекция советских монет с 1900 года? У директора центрального стрежевского банка и у бати. Ему за нее две тыщи баксов давали. А он свое:

— Важно не продать, а иметь!

Он сразу взял в толк, на какое дело я замахнулся. Хотя чем это пахнет, сном-духом не знал.

— О, змеюка какая-то! Зря бумагу переводишь. И откуда у тебя деньги?

Говорю же, позавидовал. Но дело пошло капитально: мы эти суперкартинки продавали среди пацанов без всякой рекламы и накладных расходов. За рубль, за два — какой базар? Допродавались до того, что у каждого в кармане про всяк день по двести рублей было. Я каждый день картинки печатал, как заведенный, меня все продавцы фотобумаги уже лично знали: я им годовой план за месяц сделал.

Прихожу в магазин, а меня с почетом уже от двери встречают:

— О! Опять за фотобумагой? А я еще машину заказал. Специально для вас. Сколько всего нужно?

— Много, у вас столько нет!

— На складе возьмем.

— И на складе столько нет!

— Так что же делать?

— Ищите! Страна большая.

Кто у них до меня эту фотобумагу брал?.. Но в своем доме я эти картинки не клеил, я никогда роком-скоком не страдал. С рожденья ненавижу: под него не выпьешь и не закусишь — мешает. И батя правильно учил:

— Все, что нельзя насвистеть, не музыка.

Что такое рок? Игра на кастрюлях. Его можно слушать за рулем, чтоб не заснуть. У меня от него понижение адреналина и головные корчи. Катастрофа!

И вдруг! Сижу в училище на электротехнике, размяк. Игоревич ведет урок, хорошо ведет, торжественно, колыбельно. И вдруг стук в дверь. Заходит человек в очках, два человека, но один в очках.

— Здрасьте, кто будет Лукацкий? Можно его на минутку?

Выходим.

— Значит, вы — Лукацкий?

— Нет. А че надо?

— Есть вопросы.

О, это — уже серьезно. На вопросы я отвечать не люблю. А тут пиджак строгий, тонкий галстук с искрой и глаза ядовитые, четкая гладкая прическа, весь побритый, подмытый, страшненький. Но в плаще, да еще с вопросами. Директор уже мнется около своего кабинета. Заходим к директору, раз так им всем приспичило.

Этот хрен с галстуком открывает коричневую папку. Я думал — с вопросами, а там мои фото нарезаны.

— Ваша работа?

— Да. А что? Не нравится? Все берут.

— Вот именно: берут.

— А что, нельзя?

— По статье такой-то… звучание и распространение этих ансамблей на всей территории СССР запрещено.

Слово «запрещено» он с удовольствием сказал, от души, с каким-то зловещим шорохом.

— Я не на всей территории, я только в Стрежевом. А вы кто, охранники авторских прав?

— Мы — из КГБ… Томска.

Ничего себе! Вон куда нас занесло! Тоже мне: «Мы — из Кронштадта!». Энкавэдист долбаный!..

Они меня посадили в свою машину, сзади охрана — и ко мне домой. Что я, блин, тогда почувствовал? Боль в заднице: давно не порот. Отец-то меня не драл, поздно, говорит, и бесполезно. О, тут он на сто процентов прав. Но из-за этих кронштадтцев я снова вспомнил Кастрата Матвеевича. Даже пот прошиб. Все, опять тюрьма! А я еще ни разу не сидел.

Дома они поговорили с отцом, изъяли всю пленку. Хотели изъять и увеличитель, но батя, видно, вспомнил погранвойска в Турции, уперся:

— Только через суд. Вместе с сыном.

Они спрашивают меня:

— Где деньги за проданный товар?

— Пропил, — говорю, — люблю молочный коктейль за десять копеек.

— А сколько вы всего продали?

— Пятнадцать картинок.

— По нашим сведениям, больше.

А я не лох тридцать седьмого года, не профессиональный политкаторжанин. Я еще пацан, причем не очень запуганный, хотя и бывший сирота. Че я, сам на себя наговаривать буду? Я и в детдоме этого не делал.

— Вы мне докажите, что больше. Сколько докажете, под тем и подпишусь.

— Вы что, не знали, что эта музыка вредная, продажная?

— Конечно, вредная: у меня от нее несвертываемость крови. И продажная — жуть! Продается клево! Сейчас же перестройка, все можно.