Такой нежный покойник - Тамара Кандала Страница 40

В ответ Лёша сочинил ему небольшой трактат, навеянный фольклором.

ПИЗТЕЦ (родимый, метафизический)

Да, Сэмэн, у нас тут – пизТец. Но это, видишь ли, такой как бы фоновый пизТец. Привычный, родной и даже местами любимый. Не разовый, исполненный трагизма ПизТец, который случается или приходит-уходит, а перманентный, который всегда с нами. Такой пизТец не откуда не приходит, он тут абориген, раньше нас поселился, всегда был и вовеки пребудет. Ещё и пращуры наши не родились, а пизТец уже витал незримо средь родных берёз. Так что не он к нам пришёл, а мы к нему, с тех пор и живём вместе. Он к нам частенько по-соседски заходит в гости, то к одному, то сразу ко многим. И не выгонишь – он тут хозяин на этой земле.

Мы им, между прочим, даже гордимся – мол, такого пизТеца, как у нас, ни у кого нету. Вот у вас там, Сэмочка, всего лишь жарко, долина, математики с программистами, а у нас – сам пизТец. При здешнем климате жара и математики не приживаются, а пизТец цветёт и колосится. ПизТец – он зверёк пушной, ему тут уютно. Если Великий Устюг – родина Деда Мороза, то Россия – родина пизТеца.

А выглядеть он может по-разному: ПизТец гламурный, ПизТец провинциальный и ПизТец виртуальный, ПизТец интеллигентный, TV-ПизТец – и так далее, до дурной бесконечности.

И потому у кого-то может быть демократия, страна равных возможностей, диктатура, социализм или олигархия, а у нас один государственный строй на все времена. И строй этот – ПизТец. У кого-то кризис, экономическая депрессия или сырьевая катастрофа, а у нас всё он, родимый, ПизТец. «Ну, что у нас в экономике? – «Да пизТец!» У кого-то царь, король, император, президент, премьер, парламент или сенат, а у нас персонифицированный ПизТец на троне. И как бы он на рожу ни выглядел и как бы ни назывался, должность его и суть все те же – пизТец. «Ну как тебе новый президент?» – «Да пизТец!» У кого-то землетрясение, наводнение, ураган, тайфун, смерч, а у нас – опа! – опять он! И мы его именуем уже чисто для статистики – Чернобыльский пизТец, ну, или там Курский ПизТец, ПизТец на Дубровке – чем страшнее, тем привычней, роднее. Ведь внутри всегда знаем, что это всё тот же, родной ПизТец заходил. «Ну что там опять случилось?» – «Да пизТец!» Мы его всегда ждём и не удивляемся и даже говорим удовлетворённо: «Ну, давно пора было. Я ж говорил, что он вот-вот придёт!» И будь у него хоть истинно арийское белесое рыло, хоть монголо-татарское немытое мурло, хоть иудейский коварный профиль, не говоря уж об исламистском фанатичном огне в глазу, мы его узнаём сразу и безошибочно. «А, это ты, родной, опять пришёл? Ну заходи, хули… Какой ни есть, а свой, привычный».

Я вообще не понимаю, почему б нам не переименоваться из России в ПизТецию. ПизТец Советских Республик (ПСР), например. Ну, или ПизТец Независимых Государств (ПНР). Ну, или просто Великий ПизТец От Моря До Моря – это кому пафосу не хватает.

Или, например, на бытовом уровне – русский человек читает инструкцию только тогда, когда точно понял, что всё, пизТец, сломал…

Короче, даже пизТец у нас с чубинкой и епунцою, этакий мудаун, и глаза в перекрестии.

У нас его, родимого, даже курят – такой смешанный пизТец с ментоловой добавкой: не только по голове бьёт, но и по главному органу, от того и с демографией пизТец.

К тому же он у нас каждый год – переломный. Так и ходит, бедный, всё время в гипсе – ПизТец Переломный.

И живём мы тут в Великом ПизТеце, и на великом могучем пизТецком языке обсуждаем свои скорбные пизТецкие дела – пизТим, то есть. «Пиздеть – не мешки ворочать», – гласит грубая, как медведь, русская пословица. Но мы не только пизТим – ещё и пИздим много, где кто может, практически всю страну уже распиздели – «а чё, всё равно ПИЗТЕЦ».

И на каждый вопрос: «Ну, как жизнь?», заданный произвольно выбранному сопиздецнику, гарантированно получишь ответ: «Да пизТец!»

А российское счастье определяется простой формулой – последний ПизТец кончился, а новый ещё не начался.

А вообще-то, наш ПизТец – готический, кошерный, гламурный и фэншуйный – плавно переходит в АПОКАЛИПСЕЦ [2].

На самом деле текст этот был никакой и не прикол, а просто чистосердечный вопль экзистенциального ужаса пред разверзшейся и неожиданно осознанной бездной.

Сенька написал, что «перл» перевели на английский и размножили на двух языках; он теперь висит в кабинете у шефа, в местной забегаловке и ближайшем баре.

* * *

Лёшка решился наконец всерьёз засесть за компьютер – книга не книга, а руки и голову будет чем занять.

Он очень быстро понял, что фольклором отделаться у него не получится – материал сопротивлялся. Получались несколько рваные политические хроники, свои и собрата-журналиста, не совокупившегося с властью и по этой причине выпавшего из обоймы.

«Все говорят о заговоре… Никакой заговор, включая жидомасонский, в этой стране невозможен – некому исполнять», – начал он.

И дальше о том, что бедная Россия только выбралась из говна на тонкую корку и тут же принялась окапываться (это в говне-то) – продолжать движение в сторону дальнейшего отчуждения России и русских от человечества. Типа, встаёт с колен так, что все мениски повылетали.

То есть страна ощерилась, ощетинилась, стала копить злобную слюну и искать врага, в которого можно было бы смачно плюнуть.

Ну, вечная ненавистная парочка – евреи и Америка – всегда была наготове, но теперь прибавилась и ещё одна категория, совсем уж удобная, потому как, в отличие от первых, абсолютно не защищённая – несчастные гастарбайтеры со всего бывшего СССРа. Узбеки, таджики, киргизы и иже с ними приезжали в столицу на самые тяжёлые работы, чтобы как-то прокормить свои семьи в обнищавших донельзя бывших республиках. Работодатели обращались с ними даже не как с рабами – как со скотом. Забитые, в одинаковых китайских куртках для чернорабочих, готовые на всё, они стояли вдоль дорог, ведущих на все известные стройки, кучковались вокруг базаров, обустраивались в каких-то дырявых сараях и предлагали себя в любом качестве.

Ими как практически бесплатной рабочей силой пользовались наниматели всех мастей. Звали их исключительно чурками, чучмеками и черножопыми, но тем было не до обид, они привыкли и откликались. И всё равно их ненавидели.

За что? За то, что им хуже и страшнее опущенного русского населения? За то, что выполняли самую грязную работу? Как же мерзопакостно русский человек устроен…

Лёша мучительно размышлял о том, до какой степени может дойти человеческая адаптивность. В чём проблема – в конкретных свойствах политического режима или в омерзительной человеческой природе? Как далеко должна зайти мерзость, чтобы восстал лично он, Лёша? Или сосед Тютькин? Вспоминались родители с послесталинскими травмами. Всё понимающие и, тем не менее, работающие на поднятие обороны этого Молоха, пожирающего своих детей.