Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше - Лаура Санди Страница 40

«Марио Финелли, родился в Ачилии в 1940 году, занимался у известного педагога Пьетро Руббертелли…»

Нет, не было никаких сомнений.

«Этот человек — Марио», — подумала я с такой силой, что мою мысль просто чудом не услышали бабушка и Мария, сидевшие рядом.

Эхо этого утверждения отозвалось во мне, заставив всё внутри вибрировать и судорожно сжиматься.

Я стиснула колени, желая удержать дрожь в ногах, и сунула между ними руки, чтобы и они не дрожали.

— Ты что, не могла сходить в туалет перед тем, как выйти из дома? — спросила Мария, объяснив, как всегда, мою реакцию исключительно биологической причиной. Потом вынула у меня из рук программку, снова обратила внимание на сцену и принялась обмахиваться листком, за которым скрывалась моя любовь.

В тот далёкий день после моей неудавшейся попытки упасть в обморок я поклялась ненавидеть его всю оставшуюся жизнь, но, очевидно, это нисколько не помешало мне любить его ещё больше.

— Этот человек — Марио, — настойчиво повторяла я про себя.

Всё упрямее и упрямее. Не знаю уж, сколько ещё я повторяла эти слова.

Всякий раз, когда думала о нём.

И до самого конца спектакля мне больше ничего не приходило в голову.

Глухой стук каблуков по дереву обрушился с галёрки, пронёсся по ложам, ворвался в партер.

Взорвался неимоверный грохот.

— Браво!

Марио поднялся.

Вспотевший, тенниска прилипла к груди, оставив открытым пояс.

Он протянул руки к публике, склонил голову, слегка поклонился. Потом медленно отступил назад и покинул сцену.

Гром в зале не прекращался.

Марио вышел на сцену и повторил свой поклон. Трижды. Налево, в центр зала и направо, где увидел мою бабушку. Он жестом указал публике на её присутствие в зале и принялся аплодировать ей. Бабушка улыбнулась, ей было не привыкать к таким приветствиям, поднялась и в свою очередь ответила наклоном головы ему, а потом и публике за нашими спинами.

Марио с ещё большей горячностью зааплодировал в нашу сторону, потом отступил к самому заднику, быстро повернулся и выбежал со сцены.

Он возвращался к публике ещё четыре раза. Потом зрители аплодировали пустой сцене, освещённому в центре стулу и полу с пятнами пота.

Так и закрылся занавес.

Пока публика вокруг меня возвращалась к реальности, вспоминая о своих пальто и шубах, шляпах и сумочках, я смотрела, словно загипнотизированная, как постепенно замирает бархатный занавес.

Наконец услышала Марию, которая, должно быть, уже давно звала меня:

— О господи, Леда! Ты что, оглохла?

Всё ещё плохо соображая, я повернулась на её голос.

— Слава богу! — вздохнула она с облегчением. — Можно узнать, о чём ты думаешь?

И хотя вопрос звучал более как риторический и не требовал непременного ответа, я серьёзно задумалась над ним, а потом вполне искренне ответила:

— Ни о чём.

Мария поднялась.

— Невозможно ни о чём не думать, — заявила она, расправляя накрахмаленную юбку. — Всегда о чём-нибудь думаешь.

Может быть.

Но если Мария права, то я совершила чудо.

Потому что именно так оно и происходило уже бог знает сколько времени — я ни о чём не думала.

Пребывая в полнейшем отсутствии мыслей, я дошла до поистине фантастического экстаза.

Я оказалась в некоем измерении, где воображение захватывает тебя своим благоуханием и не влечёт за собой персонажей и приключения.

В чистом виде воображение.

То, которое ничего не рассказывает и ничего не изобретает, которое никуда не уводит тебя.

Метафизическое воображение.

Звучание прозрачного и лёгкого воздуха, жасминный ветерок.

Для меня, всегда использовавшей воображение в его самой яркой, шумной и звонкой форме, извлекавшей из веточки черники микроскопических перламутровых единорогов в перьях грифона, произошедшее со мной оказалось поистине чудесным.

Иногда думаю, что, если бы Мария не докричалась до меня, я и поныне пребывала бы там.

Но как сказала бы она сама, будь у неё колёса, она превратилась бы в тележку, и потому я не задержалась там больше ни на минуту.

Прошло даже слишком много времени.

Единственная мысль, которую я смогла сформулировать за прошедшие два часа, драматически изменила время глагола.

— Этот человек был Марио.

Я вскочила.

Рот распахнут, ноздри расширены, глаза вытаращены. Кислород хлынул со всех сторон в мозг, который тем временем пришёл, слава богу, в себя.

У меня не было никакого плана. Я совершенно не представляла, что стану делать дальше.

Не зная, как быть, но понимая только, что не в силах ждать больше ни секунды, я, не слишком раздумывая, сделала то единственное, что, благодаря Ватту, доброй душе, умела делать очень хорошо.

Я понеслась со всех ног.

Пулей.

Мария заорала своё: «Да куда же ты?», — но я уже была на середине центрального коридора.

— Посмотреть, свила ли малиновка гнездо, — крикнула я ей в ответ, оставив позади бабушку, которая, нисколько не смущаясь, раздавала автографы.

Я с разбегу влетела в рубиновые шторы, которые выпустили меня в фойе, и после немыслимого бега с препятствиями среди публики выскочила на улицу. Свернула за угол театра в переулок со старой парковкой, к выходу для артистов, которые в отличие от моей бабушки не умели повелевать толпой, после спектакля не снимали грим и не задерживались в гримёрной надолго, а ровно настолько, сколько нужно, чтобы взять рюкзак и уйти.

Я помчалась так стремительно, что все вопросы, на какие должна была ответить прежде, чем пуститься бежать, промелькнули мимо, словно фонари за окном поезда. И когда где-то у меня за спиной исчез последний, во мне вдруг возник, подобно белоснежному весеннему цветку сакуры, и зазвучал трепещущий от любви голос маленькой гейши.

Сколь прекрасен этот миг,

Превыше всех мечтаний.

Король это, мнится мне…

Когда я оказалась на старой парковке, у пожарной лестницы громко лязгнула дверь служебного входа, и я остановилась как вкопанная.

Иголка соскочила с пластинки и упала рядом.

Меня мгновенно окутала тишина.

С парковки навстречу мне шёл Марио, слегка ссутулившийся, опустив голову, с рюкзаком на плече.

«Если он не поднимет голову и не увидит меня, пока сосчитаю до трёх, убегу», — подумала я прежде, чем успела запретить себе это.