Лаковый «икарус»  - Владимир Шапко Страница 41

Иногда подходила сама мастер. Тетя Клава или тетя Даша. Начинала все переделывать, перестригать. Говорила – только в нос, не для Кропина. Девчонки тянули шеи. Когда все было кончено, голова стала походить на малярную кисть-маклицу. Хорошо отмоченную и поставленную вертикально… «Что это?» – увидел себя в зеркале Кропин. «Покороче!» – ответили ему и сдернули простыню. Девчонки кинулись, стали выдувать волоски.

Он вышел. Ничего не поняв. Из какого-то дома. Сразу остановился, рассматривая вывеску. Кто-то раскрыл дверь – в лицо пахнуло одеколоном парикмахерской. Словно заново. Словно для одного Кропина. И какие-то две девчонки в халатах хитро выглядывали. Из окна… Значит, это… парикмахерская. Он шагнул было к двери, но вспомнил… Да, вспомнил, что… что был уже там. Да, был. Проверяюще провел по голове рукой. Девчонки в смущении начали отворачиваться, хихикать. Был. Точно. И… разом, с разворота рванул к Новоселову. К Саше. Благо – воскресенье. Наверняка дома. Должен быть, во всяком случае…

Новоселов с пэтэушниками махал метлой возле общежития. Подгонял их, вялых, недовольных. Подбадривал шутками. Подошедший Кропин повел его в сторону.

– Где это вас?.. – глядя на голову старика, еле сдерживал смех Новоселов.

– А! – махнул рукой Кропин. – Не в этом дело, Саша! – Озабоченно ходил. Метался возле Новоселова. С прокосами на голове. – Здесь не решились. Понимаешь, Саша! Не решились. Силкину. А подальше пока, подальше. Возле дихлофоса. Возле этого, как его!., возле «Хозяйственного». А дня через два и здесь уже можно будет. Понимаешь? Всю общагу заклеят. Любоваться можно будет тогда, любоваться. А пока рано еще здесь, рано. Понимаешь? Стратегия, тактика! Пока нельзя здесь. Вчера только собрание было. Понимаешь? Нельзя. А завтра или дня через два – можно. Тогда постараются. Все стены заляпают. Вот увидишь!

Новоселову сразу стало тоскливо. Жалко стало наивного, доверчивого старика… И прическа эта вот его еще. Как будто специально оболванили… И вообще все это опять вязалось в один какой-то клубок. Названия которому Новоселов, как всегда, не находил…

– Ну, зачем вы, Дмитрий Алексеевич… Разве вы не знаете, как это делается?.. Честное слово…

– Нет, погоди, Саша. Это что же получается?! Еще ни кола, ни двора, как говорится, а уже всё давно распечатано, приготовлено! Выходит, всё предопределили заранее! Еще собрания – и в помине, а уже портрет заказан, отпечатан, уже висит! А мы, как бараны….

– Не надо, Дмитрий Алексеевич…

– Да как же так, Саша!.. Да я… да я пойду сейчас – и выскажу ей всё! – кипятился Кропин. – Да как же так! Мы что – бараны, которых стригут, как кому вздумается?..

Новоселов смотрел на дико остриженную потрясывающуюся голову старика, и ему стало жаль его до слез… Приобнял беднягу, повел в общежитие, к себе, чтобы успокоить как-то, поговорить, попить с ним чаю. Беззвучно пэтэушники заплясали, задергались обезьянками. Затем побросали лопаты-мётлы в тачку, смело затарахтели следом. Новоселов не возражал.

Кропин вышел из общежития в седьмом часу вечера. На остановке стоял словно бы с новой верой. Точно начал все сначала. Стремился вновь заинтересоваться всем. Вот, скажем, совсем недавно прошел дождь. Может быть, даже первый, апрельский. Три промокшие вороны сидят на проводах, как нахохлившиеся молчаливые ноты. За ожившим парком, по-весеннему рассеянным по воздуху, солнце – как оставшаяся вдали дорога…

Спросил у пожилой женщины, стоящей с большой корзиной на руке:

– Цветы продавали?

– Цветы, – хмуро ответила женщина и поправила на корзине тряпку.

– Подснежники?

– Еще чего!.. По лесам-то лазить…

Так. Значит, уже из теплицы. Кропин хотел уточнить… но тут откуда-то на остановку, к людям, вытолкнулась пьяная. Тощая женщина в длинной вислой юбке. Прогибающаяся вся, как кисть.

Промахнулась мимо отходящего автобуса. Точно теряя за собой ноги, повалилась на проезжую часть дороги, под-кинулась. Рукой тянулась. Будто выползала из своей мертвой юбки.

Кропин это… как его? Как же так, боже ты мой! Он же – Кропин! Ведь он же не был бы Кропиным – если б не ринулся, не побежал! В следующий миг он уже растопыривался над женщиной, суетился. Ах ты, беда какая! Подхватил было под руку, чтобы поднять ее, поставить на ноги… и получил резкий тычок в бок, чуть не опрокинувший его.

– На-ка, старик!..

Двое Сизых, невесть откуда взявшихся, сами сдернули пьяную с асфальта и повезли к сизому фургону. И всё они делали быстро, всё у них было отлажено. Женщину закинули в темное чрево кузова. Закинули, как корягу. Которая медленно, жутко оживала там на полу. И, точно добивая ее, с железным грохотом захлопнули дверь, натренированно, только раз повернув в замке т-образным ключом. Залезли в кабину. Поехали.

На остановке Кропин дрожащими руками отирал пот. Ожидающие другого автобуса как будто не замечали старика, смотрели мимо, по сторонам. «И надо было тебе ввязываться?!» Тетка! Которая с корзиной! Смотрела с устойчивым презрением. С брезгливым превосходством. «В луже-то валандаться… В грязи… А? Не стыдно?..» Кропин отворачивался, делал вид, что не слышит.

В автобусе тетка бубнила ему в спину. Притом так, чтобы окружающие тоже поняли, о чем идет речь. Призывала всех в свидетели. Такому полудурству. Вот только что случившемуся на остановке. Вот только что! Минуту назад!.. Не могла простить она такого старику, не могла. Ей хотелось сунуть ему в стриженый затылок. И-ишь, стиляга-а! Кропин прошел вперед. Вон он, вон он! Который котелок обрил! Как только автобус остановился – вышел. Тетка лезла с корзиной к окну, дергая сидящих людишек, все показывала на Кропина.

Кропин сел на скамейку. Опять вытирал платком лицо. Склоненная голова его походила на только что остриженного ягненка. Всю жизнь теперь будет помнить тетка об этом случае. А через час-другой о нем узнает вся ее Кудеевка.

Поздно вечером в звездном небе, будто в сильно траченной молью негреющей кисее, зябла маленькая старушка-луна. И опять ждал Кропин автобуса, чтобы ехать. Теперь, исправившись перед людьми, – в глубоко насаженной шляпе. Как молдаванин. Был тих, задумчив. Задумавшиеся глаза его словно журчали, сроднившись с небом. Как две большие планеты. Руки удерживали сумку с продуктами для Кочерги.

Соглядатаем подходил на изломе ночи и затаивался у окна черный свет. Смрадно дышал, бесконечно веял. Так проходило полчаса, час. Силкина не выдерживала. Дернутый за шнурок, ночник вспухал, как сыч. Женщина тянулась к стакану, к соде. Отрешенно намешивала ложечкой. С послабевшим, павшим белым мешочком лицом. Залпом выпивала. К врачу, к вра-ачу. Сегодня же. Преступное легкомыслие. Да. К своему здоровью. Преступное. Откинувшись на подушку, на ощупь ставила стакан на блюдце.

Лежала. Разбросанно, плоско. Как лежит пустая одежда. В успокоение себе, в награду, взглядом тянулась к трюмо слева от тахты. К красной пухленькой книжице на полированной поверхности тумбочки трюмо. Книжица стояла как раскрытая икона-складничек, из которой светилась она, Вера Федоровна Силкина. Густозавитая на фотокарточке, неузнаваемая, но она! она! Вера Федоровна! Силкина! Потому что кто же устоит в такой день перед фотографом, перед его категоричностью: «Только с прической, милейшая! Только с прической! В крайнем случае – с париком!» И пришлось потом бежать домой, срочно искать этот чертов парик, густой, лохматый, насаживать его на голову, как целого болона какого-то, мчаться на такси назад, скорей под объектив, под свет, сидеть несколько легкомысленной, даже глуповатой от счастья, но… но кто же устоит? В такой день? В такой момент! Кто?