Бонсай. Метаморфозы любви - Кирстен Торуп Страница 41

Стефан и Элин сидят на кухне, едят медальоны из телятины с грибным соусом. Обнимаю обоих. Элин чуть дольше, чем Стефана, пока она неуклюже не отодвигается. Говорю, что они похожи, отец и дочь, очень, особенно этим вечером. Элин издает злой смешок и спрашивает, не могу ли я придумать что-нибудь пооригинальнее. Всегда одни и те же банальные замечания. Машинально глажу ее по щеке. Я всегда так делаю, если она меня ругает. Женский мазохизм — неважный пример для Элин.

Она демонстративно поворачивается к Стефану, в детстве тот был ее идолом и до сих пор занимает высокое место в иерархической семейной шкале. Но самоубийственные планы установили между ними скорбную дистанцию. Элин предоставляет нам самим ставить смертельную пьесу, чувствует себя гостьей в нашем реалити-шоу. Она рассказала, что много раз стояла в ванной Стефана, думая спустить таблетки в унитаз. Но не спустила. Несмотря ни на что, она уже не ребенок.

Проходам в гостиную, садимся на диван. Стефан был на одной из последних репетиций в театре. Я вижу, как он утомлен. Тяжело прислоняется к Элин, сидящей между нами. Говорит ей, что хочет лечь в больницу, она понимает, что это значит. Ему не нужно описывать детали. В этом смысле он бережет своих родных. Мы же хотим, чтобы он жил. С большой нежностью гладя руку Элин, Стефан сообщает, что рассчитывает протянуть до среды или четверга. Он хватается за ее руку, как утопающий хватается за выступ скалы. Я тронута и в то же время подавлена. Ребенок, мой ребенок, молодая женщина, которой слишком рано суждено потерять отца. В понедельник ему предстоит последняя встреча с театром.

Меня охватывает безысходная тоска, когда он принимается объяснять Элин, как представляет себе самоубийство в больнице: говорит, что мы придем к нему с курицей, вином и виноградом. Он заказал курицу, которую я готовлю по старому датскому рецепту, маминому, это блюдо пробуждает в нем столько прекрасных воспоминаний. А после того как мы попрощаемся, не затягивая допоздна, в ночной час он назначит смерти свидание. Не сообщает, в какой день. Вероятно, потому, что еще не определился или не может заставить себя сказать об этом Элин.

Стефан говорит, Элин тихо слушает, так слушать умеет только она. На ней красное платье. С тех пор как болезнь обострилась, на встречи с ним она всегда надевает это платье. Не знаю, случайно ли это. Или ей хочется порадовать отца, он придает большое значение тому, как она одевается.

Я уже не слушаю бесконечный рассказ Стефана о многочисленных преимуществах больницы. Я бешусь из-за того, что своей болтовней он пудрит Элин мозги. Я имею право требовать ясности от мужчины, который собирается покончить с собой у нас на глазах. Не могу больше оставаться в неизвестности. Полтора года мы жили с этой его идеей самоубийства, как с бомбой замедленного действия. Меня обрекли на роль прислужницы смерти. Это цена за то, что в конце он достается мне. Если протянет дольше, чем до среды, я не переживу. Сначала прерывает мою работу с любимым режиссером. Затем тратит мое время, болтая о премьере в пятницу, о встрече в понедельник, вместо того чтобы сделать все быстро и покончить с этим!

Я не замечаю, что их беседа смолкла и Стефан разглядывает мое сердитое, недовольное лицо. Он вырывает меня из тенет фантазии замечанием, что я похожа на Маргарет Тэтчер. Сделав вид, что не слышала его слов, выхожу в туалет. То, что я вижу в зеркале, мне не нравится.

Вернувшись в гостиную, застаю их за кофе с горьким шоколадом, который у него не переводится. Обсуждают могилу. Он хочет безымянную. Но мы против. Хотим, чтобы было куда прийти, побыть с ним рядом — после. Это самое меньшее, что он может оставить после себя. В этом Стефан уступает нам. Чувствует, как много это для нас значит. Он всегда твердил, что хочет кремироваться, ему это кажется более чистым и гигиеничным. Нам с Элин противна мысль о кремации. Мы хотим лежать в земле, в гробу, стать костями. И теперь он вдруг засомневался. Спрашивает, не лучше ли, чтобы его похоронили, как нас? Взгляд беспокойный, блуждающий. Боится стать пеплом? Или не хочет разлучаться с нами в вечной ночи?

Элин держит его за руку, как будто хочет защитить от него самого. Убеждаем его не отказываться от кремации. Волосы у него поредели и выцвели. Он их больше не красит, из-за рака кожи, смирившего его тщеславие.

Напоследок, перед самым нашим уходом, Стефан говорит, чтобы его похоронили на Вестре Киркегор, рабочем кладбище, как он его называет. Хочет покоиться рядом с Германом Бангом, Тове Дитлевсен, Стаунингом и Йенсом Отто Крагом [17]. Говорит, там красиво. Больше похоже на парк, чем на кладбище. Да еще автобус ездит, привнося в это место жизнь, и нам будет проще навещать его. Он рассуждает так, словно речь идет о перемене квартиры, переезде в зеленый район или же о ком-то другом, близком друге например. Такой практичный подход не позволяет нам выказывать свои чувства. Не имея возможности говорить, мы избегаем встречаться с ним взглядом.

Элин захотела домой и поднялась с дивана, оставшегося от одного из спектаклей Стефана. Здоровая полукруглая громадина, накрытая белым покрывалом. Я тоже встаю. Не хочу отпускать ее одну. Стефан слишком устал, чтобы проводить нас, прощается с дивана. Доходим до двери, останавливаемся. Нам тяжело его покидать. Сидит там один, взгляд пустой, словно уже забыл нас. На лестнице я пытаюсь обнять Элин за плечи, но она вырывается. Идет впереди твердым шагом, не попрощавшись, садится в автобус.

Четверг, 27 сентября. День третий. Стоя в прихожей рядом со страшненьким комодиком, говорю по телефону с М. Договариваемся, что вечером я приеду в Мальмё на заключительную встречу по поводу сценария. У меня снова этот одурманенный голос зомби. Повторяю, что благодарна ему за то, что он с таким пониманием относится к приостановке работы. Это даст мне возможность заняться Стефаном. Он говорит, у меня больной голос. Я больна. Мне нечего возразить, признаю его правоту. Он единственный мой свидетель за пределами узкого круга посвященных.

Выхожу в магазин, купить продукты к обеду, как лунатик шагаю по тротуару, все будто в тумане. Стефан привередлив, хочет все самое лучшее. С огромным тщанием выбираю овощи для салата и итальянскую колбасу. На всякий случай захожу домой и звоню ему. Он говорит, чтобы я не спешила. С ним обедает друг, сценограф Йоан. Сажусь на стул, жду, не пытаясь ничем заняться. В квартире странный холодный свет, который придает белым стенам фосфоресцирующий оттенок. Я уже сомневаюсь, кто из нас должен умереть: я или Стефан. Больше не разделяю нас.

Жду час, затем отправляюсь к нему. Йоан еще там. Сидит на кухне один, пьет чай. Стефан лег. Мы тихонько разговариваем о чем угодно, кроме Стефана. В Йоане есть что-то напоминающее мне Стефана. Может, сдержанность чувств волка-одиночки? Холодный интеллект, скрывающий неизлечимые раны? Мы знаем друг друга с юности. В то время у нас назревал роман, но ничего не получилось. После развода мы разошлись в разные стороны. Йоан последовал за Стефаном. И в течение этих лет они поставили много замечательных классических спектаклей. Мне нужно поговорить с ним, но не в квартире Стефана, когда тот лежит рядом в постели. Йоан любезно предлагает мне звонить в любое время. Не уверена, что он говорит это искренне. Мы так далеки друг от друга. Я не чувствую настоящего общения. Между нами Стефан.