И узре ослица Ангела Божия - Ник Кейв Страница 41

Похоронив Мула, я сложил скелет моего братца в старый ящик из–под столовых приборов, найденный мной в мусорной куче. Я соорудил к нему крышку и взял ящик с собой на болота. Я установил его возле задней стены моего святилища.

Там он, мой драгоценнейший спутник, и оставался почти три месяца — то есть до того самого дня, когда она сглазила кобылу Турка и та убежала на болота. В тот день городские нашли мою тихую гавань и разрушили ее.

Но это случилось позже.

Милый мой, любимый мой братец! Я иду к тебе.

И отступил страх.

Мое тело охватил сладостный трепет. Предвестник славы. Все мое существо переполняла мощь — нет, не мощь, могущество. Кровь дымилась у меня в венах и гудела. Кровь пела в жилах моих. Стучала мне в виски. Сердце мое стучало в такт с ней. Помпы наслаждения взбесились и пошли вразнос. И плоть моя стала теплой топью.

И отступил страх.

Я чувствовал себя так же, как в тот день в церкви, когда я нашел раненого бродягу, когда я стоял над ним и щелкал ножницами в воздухе и смотрел на него, а он — на меня. Когда он захныкал. Я помню, как его грязную бородатую рожу перекосило от страха, как затряслись в испуге его руки, как он жалостливо всхлипывал и даже лиловый шрам под одним из его слезящихся глаз поблек от страха.

Вместе с Тобой Мы истребили сей плевел. И дружка его, Каика, тоже.

И отступил страх.

Я сидел и смотрел, как клубы дыма поднимаются над пожираемой огнем церковью, как Дьявол забирает эту скверну к себе. Вершины Славы были облачены в черный капюшон, из–под которого посверкивало адское пламя.

Я доказал Ему, что достоин, и Он дал мне знать, что мне зачтется содеянное и что Он доволен мной. А знать, что Он доволен мной, — для меня не было большего наслаждения.

Я был не один. Он шел со мною рядом и держал меня за руку И отступил страх.

Укулиты, вооруженные факелами и вилами, выглядели муравьями с того места на склоне неподалеку от хижины, где сидел я. Они кричали, они пели, они размахивали факелами. Интересно знать, как они выглядели в Его глазах — эти муравьи, эта снующая внизу мелюзга? Я вытянул руку и увидел, что все они поместились бы на моем большом пальце. Я расставил пальцы на руке так, чтобы они накрыли собой всю верхушку Вершин Славы, и медленно сжал их в кулак, сгребая в кучу землю, горящее здание и все, что там было.

Я рассмеялся, и вся долина задрожала от раскатов моего смеха.

Затычками для большинства сделанных мною глазков служили пробки, но тот, который я проделал в стене моей спальни, затыкался втулкой из жеваной бумаги, потому что я не смог подобрать пробки по размеру. Мокрая от слюны затычка была такой толстой, что сохла целую неделю. Она и после этого уседала еще долгое время, но все же с ее помощью я закрыл дырку для подглядывания так хорошо, что никто ее так и не нашел.

Я извлек втулку из стены, и копье мерцающего желтого света пронзило мрак моей комнаты. В ту бессонную летнюю ночь воздух был горячим, как дыхание собаки. Я вытянул к свету открытую ладонь и смотрел, как его лучи играют на ней. Кружок света, тяжелый и золотистый, сверкал в моей ладони, будто только что отчеканенный дукат. И я, лежа на спине, смотрел на этот кружок, и на вонзившийся в мою ладонь золотой дротик, и на то, как хлопья серебристой пыли, безмятежные и изогнутые наподобие морских коньков, вплывают и выплывают, праздные и одинокие, в струю света. Печаль летней ночи опустилась на мир, и я поддался ее влиянию; липкий полумрак сковал меня.

Я сел; луч света ударил мне в лицо. Поморщившись, я приложил глаз к отверстию и принялся изучать соседнюю комнату.

Дверь в дом была открыта. В проеме висела спиртовая лампа, бросавшая клочки латунного света на пол и стены, частично освещая также и крыльцо. Казалось, все крылатые насекомые, сколько их было в долине, отправились в эту ночь в свой последний полет, опьяненные зовом смерти. Глупые твари, пытаясь войти в манящую их светоносную зеницу, вышибали себе мозги и сжигали крылья. На полу под лампой уже скопился толстый слой обгоревших трупиков. Воздух в комнате звенел от трепета мириадов прозрачных крылышек.

Па сидел за столом и чинил огромный капкан с размахом челюстей в пять футов.

Это был его любимый капкан по прозвищу Черный Ублюдок. Рядом с Па стояла жестянка с колесной мазью.

Лицо Па скривилось так, словно его пороли терновыми розгами. Толстая, как веревка, синяя вена набухла от напряжения на потном лбу. Глаза превратились в узенькие щелки. Челюсти энергично двигались, как будто что–то жуя. Почти каждую минуту безо всяких видимых причин Па разражался потоком грязных ругательств; видимо, он не мог сдержать возбуждение, которое ощущал в предвкушении испытания Черного Ублюдка, снабженного теперь новой и более сильной пружиной. С тех пор как умер Мул, гнев распирал моего папашу изнутри, словно гной — чирей, и Па не знал, как с этим совладать. Казалось, будто Па все время кололи иголкой в обнаженный нерв.

Я сменил глаз, поскольку мой левый устал, замерз и слезился от колючего яркого света. Супруга Па, слюнявая пьяная тварь, развалилась всей своей тушей в кресле. Она находилась в состоянии пьяной комы. Пружины сердито поскрипывали под ее весом. Ма храпела.

Па развел руками массивные челюсти Черного Ублюдка и поставил капкан на взвод. Пружина застонала. Па осторожно смазал ее колесной мазью.

Затем откинулся в кресле, по–прежнему не сводя глаз с острых клыков. Сложил руки крест–накрест у себя на груди. Вена пульсировала у него на черепе. Я бросил взгляд на Ма. На вьющуюся мошкару. Снова на Па. Па стиснул зубы. Шли минуты, Жужжали насекомые. Я снова сменил глаз и стал смотреть левым. И тут ко мне пришел милосердный сон.

Когда я проснулся, в руке у меня по–прежнему была втулка из жеваной бумаги. Я присел на кровати; меня непроизвольно потянуло к глазку. Я попытался побороть это желание.

Наконец я все же приложил левый глаз к отверстию.

Это она сглазила кобылу. Я–то знаю. Я видел. И она видела, что я видел.

Я был в городе в ночь перед осенним палом, когда батраки с плантаций и укулиты совместно празднуют окончание сбора урожая и люди настолько поглощены питьем, жратвой и флиртом с соседской женой, что не обращают внимания на такую мелочь, как я. Но это, разумеется, не означает, что можно танцевать индейские пляски прямо посреди Мемориальной площади.

Я сидел на побеленном камне за старой водокачкой и, расставив колени, изучал маленькую медную табличку, прикрепленную к нему: «Жаждущие! Идите все к водам». Исайя 5 5:11 Дар С.ТДЧ., 1921 Духовой оркестр из четырех человек играл, стоя в кузове сенной фуры, в которую была впряжена самая ледащая кобыла, которую мне только доводилось видеть.

Даже и не знаю, как можно умудриться довести лошадь до такого состояния. В жалких потугах привнести в праздник что–нибудь от себя Турок напялил на свою клячу огненно–красную феску с черной кисточкой и черной же лямочкой, которая завязывалась под подбородком.