Шкатулка воспоминаний - Аллен Курцвейл Страница 41

Милая мама!

К этому времени аббат, наверное, уже сообщил вам о моем исчезновении. Мне хотелось бы развеять ваши страхи. Я в безопасности, и все у меня хорошо. Как вы поняли по марке, я пишу из Парижа; папа неизменно говорил, что этот город предлагает земные блага лишь тому, кто сам может что-то предложить.

Боюсь, я не смогу объяснить вам, почему так неожиданно уехал. Вы всегда боялись того, что личная переписка зачастую становится достоянием общества. Но кое-что я могу сказать. Меня предали, милая мама, и сделал это человек, учивший меня доверять людям. Я не вернулся домой, потому что не хотел вовлекать вас в это дело. Помните, что говорил отец Гамо о предательстве? Кажется, он цитировал святого Матфея, я только не помню слов.

Итак, пока я жил в поместье, я стал свидетелем того, чего мне не следовало знать. Думаю, здесь бы аббат со мной согласился. Лучше уйти, чем жить с предателем.

После нескольких случайных встреч я оказался в Париже. Вот об этом я могу вам рассказать. По дороге в Лион, когда я уже думал, что вот-вот потеряю сознание, мне встретился извозчик, который стал моим другом в тот момент, когда я больше всего в нем нуждался. Он согласился отвезти меня в Париж, если я починю его часы. Я это легко сделал. Извозчик – зовут его Поль – шустрый парень, некоторые, пожалуй, назовут его негодяем. Очумеет варить «рагу из королевских законов», так он это называет.

По этим словам понятно, какое удовольствие он получает, заполняя свой желудок едой.

Мое умение по достоинству оценили здесь, в Париже. За первую неделю поступило, ни много ни мало, четыре заказа, и я стал учеником Абрахама Луи Бреге. [55][В листке бумаги Клод сделал два надреза и вставил в них карточку известного часовщика.]

Комнату, где я живу (прямо над мастерской), стоит зарисовать и описать. [Дальше шел рисунок. ] Сейчас я сижу и пишу в гостиной, отмеченной на рисунке буквой «Г». Она является частью анфилады просторных комнат, заполненных всякими ценными вещами (гораздо более ценными, чем те травы, что свисали с нашего потолка). Здесь стоят яшмовые вазы, фарфоровые сервизы (говорят, очень редкие), красивый комод с лакированными углами, два стола из порфира. В углу стоит огромная уродливая статуя Эрота со стрелами, рядом – мраморная печь, отделанная бронзой. На печи – статуя Венеры. Моя комната соединяется с чудной библиотекой, которая богаче книгами по часовому делу, чем библиотека аббата, и содержится в порядке. Моя спальня (буква «С») отделана черным, золотым и голубым дамастом. Мраморный камин (буква «К») согревает меня прохладными ночами, которых я, признаться, не ожидал. Все комнаты освещены большими резными канделябрами и оклеены дорогим набивным ситцем.

Мои соседи – Пьеро Ринальдо Карли-Рубби, известный венецианский художник, которому Академия платит жалованье, и лейтенант полиции по имени Антуан-Жан-Гильберт-Габриель де Сарти. Я их частенько вижу.

У меня только одна просьба, мама. Не пишите. Скоро я перееду и тогда пришлю вам свой постоянный адрес. И не говорите аббату, что я здесь, так как я забрал с собой несколько часов, а это может вызвать неприятности. Если же он спросит, скажите ему, что скоро все разрешится и в его пользу. Страница заканчивается, и я тоже должен кончать. Люблю вас, передавайте всем привет, и даже Фиделите.

Клод подписал постскриптум на полях:

Я вспомнил те слова святого Матфея. «Сын человеческий будет предан людьми же», – говорил он. Я только хочу добавить, что Иисус был не один.

Клод перечитал письмо. Он подумал, что зря так много написал о предательстве, хотя в целом остался доволен. Он также не был уверен в правильном написании некоторых слов и хотел поставить на них кляксы, но в конце концов решил оставить все как есть. Его мать не умела читать, поэтому он нарисовал комнату. Зато умела старшая сестра, однако та вряд ли нашла бы ошибки, даже если они были. А вот за кляксы сестра бы его точно высмеяла. Кроме того, аббат частенько говаривал, что правописание – это личное дело каждого.

Клод сделал копию, на которой написал адрес. Запечатав письмо изрядным количеством сургуча, он приколол его к стене среди множества других листков. Он долго смотрел на него, потом задул свечу, и все погрузилось в темноту – во вполне определенную и ужасающую темноту.

И по сей день человечество не придумало лучшего способа ввести человека в заблуждение, чем написать ему письмо. А уж в то время, когда жил Клод, эпистолярные беседы являли собой просто торжество тайного над явным. Письмом, как средством передачи информации, пользовались вовсе не для того, чтобы говорить об элементарных истинах или сложных страхах.

Несоответствие между тем, кем Клод был на самом деле и кем хотел казаться, налицо. Возьмем, к примеру, хотя бы это: как могла комната, освещенная «большими резными канделябрами», погрузиться в темноту после тушения одной-единственной свечки? Полагаю, стоит пролить немного света на то, как в действительности жил Клод Пейдж через месяц после приезда в Париж.

Для начала заметим, что первая половина письма представляла собой описание отъезда из поместья. Только во второй половине присутствуют откровенные фальсификации. Клод полагал, что, не рассказав матери о плачевных условиях, его окружавших, он избавит ее от лишних волнений. Так что же это за плачевные условия? Ну, во-первых, Клода не окружали стены, оклеенные набивным ситцем, и другие роскошные вещи, о которых он писал. Клод описал не свое жилище, а апартаменты барона де Безенваля. (Плюмо соблазнил служанку барона и, полагаясь на информацию, предоставленную ею, опубликовал скандальную статью в газете.)

Клод жил все там же, в комнатах на чердаке, что он снял в день приезда. За месяц проживания в них он успел прочувствовать всю безнадежность своего положения и просто не мог рассказать об этом матери. Отсюда и просторные комнаты, а не потолки, заставляющие горбиться так, что еще немного – и станешь карликом. Отсюда и белый мраморный камин, а не заложенный кирпичами очаг. Отсюда ценные вещи, а не комната, заваленная опилками. Не было никаких столов из порфира, только сломанное прядильное колесо валялось на полу. Не было резных канделябров, и даже восковые свечи стали теперь для Клода роскошью. Он писал письмо в свете сальной свечи, которая жутко коптила и оставляла длинные черные полоски, напоминавшие тополя, на потолке. Да, стены были оклеены, но не набивным ситцем. Письмо он приколол к указу, подписанному неким Антуаном-Жаном-Гильбертом-Габриелем де Сарти, полицейским лейтенантом, его якобы хорошим знакомым. Но он не знал этого человека. Его имя ни о чем не говорило Клоду, он просто подолгу смотрел на него, пытаясь уснуть.

Клод действительно познакомился с Пьеро Ринальдо Карли-Рубби, хотя истину он вновь приукрасил. Юноша повстречал Пьеро в первое же утро, когда проснулся от звука хлопающих ставен. Он поднялся с тюфяка, чтобы посмотреть, что же Париж приготовил для него, и ударился о балку. С невозмутимым видом Клод выглянул в слуховое окошко и осмотрелся. На другой стороне внутреннего двора юноша увидел ряд горгулий, сердито смотрящих вперед и усмехающихся – они напоминали ему Адольфа Стэмфли. На другой стороне здания Клод заметил белье, в основном пеленки, висевшее на веревке. Он сделал вывод, что они принадлежат кормилице, о которой говорилось ночью. Его предположения подтвердились, когда из окна показалась женщина с торчащими в стороны грудями – два младенца жадными губами впивались в ее соски. Кормилица не была красоткой, но приятно улыбалась, несмотря на детей, требующих молока. Улыбаться она перестала, когда увидела, что ее белье бьется о грязную сточную трубу. Кормилица выругалась, схватила пеленки и ушла в комнату.