Кресло русалки - Сью Монк Кид Страница 41

Я медленно двигалась вслед за отливом и сделала два неправильных поворота, прежде чем добралась до кончавшегося заводью притока, куда Уит привозил меня в тот день, когда мы были вместе. Когда образованный травой коридор привел меня в маленькую бухту, где мы сидели в джонке и беседовали, я положила весло на колени и предоставила лодку дуновению легкого ветерка. Он пригнал меня к крохотному болотному островку, на котором Уит построил свое отшельничье убежище на взгорке, под единственной пальмой.

На мне была пара старых болотных сапог, которые мать надевала, чтобы собирать урожай устриц на рифах; вместе с Кэт и Хэпзибой они набирали их целыми бочками, запасаясь на сочельник. Выйдя из каноэ, я по щиколотку увязла в грязи. По консистенции она была точь-в-точь как болтушка для выпечки и издавала гнилостный запах, который я с возрастом полюбила.

Я вытащила каноэ на траву. Вспотев, стянула спортивную куртку, обвязала ее вокруг пояса и, стоя в одной черной футболке, стала прислушиваться, не раздастся ли гудение мотора джонки Уита. Отплывая, я видела ее на причале. Я посмотрела на часы. Я приплыла точно в то же время, что и в первый раз, когда, по моим расчетам, он должен был делать осмотр своих птичьих базаров.

Когда я глядела на заводь, образующую почти безупречный, скрытый от чужих глаз круг, мне вдруг показалось, что слышу лодочный мотор, и я на мгновение застыла, следя, как черные водорезы пикируют вниз и серебристая кефаль плещется в воде, но звук пропал, и тишина вновь обступила меня.

Захватив и перекинув через плечо корзинку с художественными принадлежностями, я решила, что если Уит не появится, то немного порисую. Честно говоря, мне требовалась какая-нибудь существенная причина быть здесь, что-нибудь помимо желания увидеть его, что-нибудь, на что можно сослаться. «Я приехала сюда порисовать», – могла сказать я.

Доставая корзинку из каноэ, я инстинктивно прихватила и черепаший череп. Было глупо таскать его с собой, но мне не хотелось оставлять его в лодке. Прокладывая путь через густой остролист и пальмовую поросль, я добралась до лежбища Уита и рассмеялась: он скопировал конструкцию с изображений вифлеемских ясель.

Чтобы забраться под скошенную крышу, мне пришлось слегка пригнуться. Проволочная ловушка для крабов, стоявшая в дальнем, затемненном углу, заменяла небольшой столик, рядом лежал свернутый невод. Уит сложил из пальмовых листьев крест и приколотил к доске. Если бы не характерный крест, шалаш мог быть построен кем угодно.

Стоя там, я поняла, почему он любит это место. Это был монастырь, но иного рода-отгороженный со всех сторон водой и болотами, дикое место, без аббатов и вероучений, приют инстинктов и природных ритмов, всегда существовавших здесь.

Я положила череп на крабовую ловушку, любуясь его цветом, напоминавшим слоновую кость. Я представила, что он принадлежал самке, трехсотфунтовой морской черепахе, которая из года в год выползала на Костяной пляж, чтобы откладывать в песке яйца. Однажды отец привел нас с Майком туда летней ночью, когда пляж кишел маленькими черепашками. Мы смотрели, как они стремглав бросаются к морю, плывут по протянувшейся по воде лунной дорожке.

Положив руку на череп, я почувствовала отголосок присутствия Хэпзибы. Кэт. Даже матери и Бенни.

Я расставила на земле переносной мольберт, который откопала в центральном универмаге, и прикрепила к нему акварельную бумагу. Разложила палитру, угольные карандаши для набросков, кисти, поставила кувшин с водой, а затем сняла сапоги, скрестив ноги, села перед мольбертом и уставилась на пустой белый лист.

Я уже нарисовала дюжину или больше русалок для Кэт, иногда засиживаясь допоздна, чтобы закончить работу. Начала я с обычных сюжетов – русалки на скалах, русалки под водой, русалки на воде, – пока мне не надоело и я не стала рисовать их в обыденных, но непривычных местах: за рулем многоместного автомобиля в Атланте с малюткой русалкой, пристегнутой к стульчику на заднем сиденье; балансирующей на хвосте перед плитой, в фартуке с надписью «Поцелуйте повара», жарящей рыбу на сковороде с длинной ручкой, и, наконец, мое любимое – в кресле парикмахерского салона, где ей отрезают ее длинные шелковистые косы и делают короткую угловатую стрижку с челкой.

«Теперь ты у нас стряпуха», – сказала Кэт. Картинки были распроданы моментально, и она попросила меня принести еще.

Раньше меня осенила идея нарисовать русалку с веслом в каноэ, одетую в спасательный жилет, но теперь, взявшись за карандаш, я изобразила совсем другое – лоб и глаза, набросав их внизу листа так, будто женщина выглядывает из-за препятствия. Руки она держала вытянутыми над головой, что создавало впечатление, будто она обеими руками тянется к чему-то. Не знаю, откуда возник этот странный образ.

Я смочила бумагу и стала наносить один поверх другого тонкие слои синей краски, уменьшая насыщенность цвета по мере того, как спускалась к низу листа, окружив голову женщины светлыми тенями. Голову и руки я нарисовала сиеной и умброй. В широко открытых глазах женщины читалась тревога, взгляд был устремлен вверх, в пустое голубое пространство, заполнявшее большую часть листа. В качестве последнего штриха я двумя быстрыми движениями встряхнула кисть, изобразив брызги, обтекающие руки женщины.

Когда я отложила кисть, рисунок показался мне глупым. Но когда я откинулась назад и снова посмотрела на работу, меня поразило, что брызги напоминают пузырьки воздуха, а наслоения голубого – разные уровни глубины. Надо перевернуть рисунок вверх ногами.

Это была не женщина, выглядывающая из-за чего-то с вытянутыми вверх руками, это была ныряльщица. На перевернутом рисунке запечатлен момент, когда руки и голова только входят в воду, отчетливо вырисовываясь на фоне пустоты внизу.

Я продолжала вглядываться. Стоило мне перевернуть лист, как я поняла – теперь правильно.

Издалека донеслось монотонное гудение лодочного мотора, моя рука непроизвольно потянулась к горлу и так и осталась, по мере того как звук становился ближе. Я представила, как Уит подплывает к острову, видит каноэ Хэпзибы и гадает, кто это. Звук резко оборвался, когда он выключил мотор. Залаяла собака. Макс.

Ожидание волной нарастало в груди, странная эйфорическая энергия, все больше и больше мешавшая мне спать и есть и без конца рисующая картины нашей близости, сделала меня безрассудно смелой. Превратила в кого-то другого. Была не была!

Первым я увидела Макса. Он вприпрыжку подбежал ко мне, язык свешивался на сторону. Я нагнулась погладить его и тут увидела Уита, переступавшего через гниющий пальмовый ствол. Заметив меня, он остановился.

Учащенно дыша, я продолжала почесывать голову Макса.

– Значит, вот он, приют отшельника, о котором не знает аббат, – сказала я.

Уит все еще стоял неподвижно и молча. На нем была все та же рубашка, на шее висел крест, а в руке он держал желтовато-коричневый полотняный мешок. Мне показалось, что в нем книги. Лицо его было затенено ровно настолько, что я не могла прочесть написанного на нем выражения. Я не понимала, скован ли он радостью или удивлением. Это мог быть трепет. Он прекрасно понимал, что я здесь делаю. Все его тело выдавало, что он понимает это.