Все хорошо! - Татьяна Белкина Страница 41

— Нужно, Козлова. Ты для чего в приемной сидишь?

— Это с вахты. Журналистка приехала..

— Предупреди дамочку, у нее пятнадцать минут.

— Хорошо…

— Ну так иди, Козлова, что стоишь как пень?

— Меня Ксения зовут. Ксения Сергеевна.

— Ну, до Сергеевны ты пока не доросла. Идите, Ксения, работайте.

(Елки-палки, какие все нежные, только себя любимых уважать и научились… Чего раскудахтался, как майор Немиров на строевой? Действительно, можно было повежливее. Все это утро недоделанное! Свет едва-едва пробивается. Невыносимо! Забрать Вадьку и к морю. В Доминикану. Или нет. В Австралию. Контракт подписать и в Австралию…)

— Здравствуйте, Дмитрий Валерьевич. Станислава Дубковская, журнал «Жираф».

(Пигалица. Из молодых, да ранних. Джинсой обернулась, крутизну из себя корчит. А под джинсой ни хрена, одни кости.)

— Очень приятно. Говорят, ваш журнал — модное издание? Да вы присаживайтесь. Кофе? Чай?

— Если можно, воду с лимоном. Я тоже о строительной компании «Башня» много слышала. Например, что компания выиграла три тендера на реставрацию исторических зданий.

— Ну, это преувеличение. Только два. Третий пока не прошел экспертизу.

— Еще слышала, что вы принципиально откаты не платите и взяток не даете?

— А кто дает? Вам лично такие встречались? Что, прямо так и говорили: я дал взятку?

— Не так, но…

— А как? Расскажите! Может, и мы научимся. А то приходится каждую копейку считать, на людях экономить…

— Не кокетничайте, господин Четвертаков. Эту кухню только ленивый не знает. Или идиот.

— Значит, я — идиот. Наши проекты денежным людям не интересны. Если объем работ на миллиарды, желающих — очередь. С реставрацией связываться мало кто желает. Одни идиоты.

— Не прибедняйтесь, Дмитрий Валерьевич. Вы, по моим сведениям, блестящий математик, будущее Перельмана светило…

— Бог спас. Откуда такой интерес к математике?

— Любопытно узнать, что за люди сейчас город строят. Вот в девятнадцатом веке какие имена — Монферран, Воронихин, Росси.

— А в двадцать первом полное г…, теперь некий Четвертаков.

— Я была приятно удивлена вашей биографией и самыми благоприятными отзывами. Вот послушайте минутку, айпад достану.

(Сейчас сразит меня компьютерной грамотностью. Как достали все эти понты… Кто там у нее? Голос знакомый…)

— Петергоф? Простите, Петр Гаврилович? Все еще преподает? Сила!

— Что вам рассказать, деточка, про Четвертакова? Очень непростой мальчик. Очень. Умел вопросы задавать. Знаете, милочка, мы ведь все мастера на ответы. У каждого найдется мненьице. А вот вопрос задать так, чтобы все задумались, заметить то, что другие не видят, — тут особый дар нужен. Ну, к примеру, еще на первом курсе он меня о следующем спросил: «Вот если в геометрии Лобачевского прямые пересекаются, то что происходит с системой координат „пространство — время“? Они же в самой отдаленной от пересечения точке должны стать параллельными? Как будет в пространстве без времени и во времени вне пространства?» Недавно, на восьмом десятке, ловлю себя на мысли, что в определенном смысле знаю ответ на вопрос Четвертакова! Моя система координат вошла в параллельную фазу.

— А что-нибудь личное не припомните — про характер, привычки?

— Нет, деточка, у кого-нибудь другого полюбопытствуйте. Говорю же вам, непростой мальчик. Закрытый. Правда… был случай. С ним в группе студентик учился, фамилия такая обычная, про добро… Не вспомню уже. Сынок какого-то начальника парня того невзлюбил и при всех обозвал «мордой жидовской». Четвертаков ваш горе-антисемиту голову чуть не свернул. Жило в нем что-то бешеное, неудержимое. Отчислить хотели. Спасло то, что после армии и даже как будто награду государственную имел…

— Стоп! Вы, госпожа Дубовская…

— Дубковская.

— …по какому праву в моей жизни копаетесь? Пожалуй, файлик из айпадика придется удалить. Вот так, в корзиночку! И очистить. Если в вашем модном журнале хоть строчка не по делу проскочит, в суде разговаривать будем на предмет неприкосновенности частной жизни.

— А по какому праву вы мои частные файлы удаляете? Я свою работу делаю. Это редакционный материал, а не рекламная жвачка. Мне о человеке рассказать нужно, а не туфту гнать про объем работ! Так что кричать на меня не надо, мы не в армии.

— Жаль… Иногда хочется, по-честному, вмазать от души!

— И часто это с вами случается?

— Теперь в психи меня запишете?

— Ни в коем случае! Напротив. Я хотела разрешения попросить ваши стихи опубликовать.

— Какие еще стихи? В стакане у вас точно вода? Я не перепутал?

— Вода, Дмитрий Валерьевич. А стихи профессор мне на реликтовом подоконнике показал. Сказал — ваши. Сохранились среди наскальных рисунков.

— Вранье, склероз и Альцгеймер.

— Жаль, стих отменный:

Жарко греет батарея,

А в душе моей темно.

То как зверь она завоет,

То опять гляжу в окно.

— Ну вот вы и рассмеялись. Значит, ваши стихи?

— Виноват, забыл. Публикуйте, если бумагу на ерунду такую переводить охота.

— Мы бы предпочли другое ваше стихотворение, из университетского сборника:

Ничего не вернуть. Все прошло.

Выбор сделан. Состав отошел.

Середина пути. Все не так.

Жизнь и смерть — мелочевка, пустяк.

Но на сломанных крыльях, сквозь боль

Мы взлетим, через тыщу неволь.

И земного безумья печать

Сбросим, чтобы не умирать!

— Да вы просто археолог!

— Скажите, а что надо сделать, чтобы крылья выросли?

— Крылья? Они или есть, или нет. Потерять можно, вырастить — вряд ли. Писанину эту сентиментальную выбросьте. Бредни мальчишеские.

(Вот ведь дрянь какая! Черт меня дернул согласиться на интервью, теперь не отвяжешься.)

— Извините, мне пора. Приято было познакомиться. Надеюсь, прежде чем что-либо печатать, вы пришлете материал на согласование?

— Непременно, Дмитрий Валерьевич. Знаете, вы и вправду «непростой мальчик». Я очень рада нашей встрече.

— Да-да. Технику не забудьте. А я вот надеюсь больше не встречаться.

— Зря вы так, господин Четвертаков. Впрочем, встречи и прощания от нашего желания так же мало зависят, как дождь или снег. Кто знает…