Семейство Таннер - Роберт Вальзер Страница 41

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Еще целую неделю Симон таким вот праздным образом общался с санитаром, то ссорился с ним, то опять мирился. Играл в карты, будто занимался этим долгие годы, и средь жаркого дня катал шары на бильярде, меж тем как все трудились. Смотрел на солнечные улицы, на залитые дождем переулки, но только в окно да со стаканом пива в руке, ночами, днями и вечерами вел долгие, бесполезные, сумбурные разговоры с всякими незнакомцами, пока не заметил, что жить ему больше не на что. И однажды утром пошел не к Генриху, а заглянул в контору, где стар и млад усердно писал, сидя за конторками. Это была канцелярия для безработных, куда приходили люди, в силу разных обстоятельств попавшие в такое положение, когда совершенно немыслимо получить постоянное место на каком-либо предприятии. За скудную сдельную плату этот народ торопливыми пальцами, под строгим надзором служителя или секретаря, надписывал там адреса на конвертах, тысячи адресов, главным образом деловых, по заказу крупных фирм. Писатели отдавали в канцелярию свои замусоленные рукописи, а студентки — свои почти неразборчивые докторские диссертации, чтобы их либо перепечатали на пишущей машинке, либо переписали начисто беглым и ловким пером. Люди, толком не умеющие писать, при необходимости приносили туда свою писанину, и просьбы их быстро удовлетворялись. Буфетчицы, официантки, гладильщицы и горничные приносили свои аттестаты, чтобы их переписали набело и они могли их предъявить. Благотворительные общества отдавали сюда тысячи годовых отчетов, чтобы надписать адреса и разослать их в широкий мир. Общество натуропатов заказывало размножить приглашения на популярные лекции, профессора тоже имели массу работы для переписчиков, которые в свою очередь радовались, когда работы хватало. Все это канцелярское предприятие получало от общины поддержку в виде ежегодных ассигнований, а руководил им управляющий, в прошлом и сам безработный, для которого учредили сию должность, чтобы обеспечить ему на старости лет подходящее занятие. Происходил этот человек из старинной патрицианской семьи, и в городском совете у него были богатые родичи, которым не хотелось наблюдать, как один из членов семьи столь бесславно гибнет. Так-то он и стал королем и заступником всех бродяг, конченых людишек и горьких бедолаг и исправлял свою должность со спокойным достоинством, словно никогда в беспорядочной своей жизни — а ему случилось и по Америке скитаться — не ведал жестокой нужды.

Симон отвесил поклон управляющему канцелярией.

— Что вам угодно?

— Мне нужна работа!

— Сегодня ничего нет. Приходите завтра утром, пораньше, возможно, найдется что-нибудь для вас подходящее. Запишите пока вот на этом листе свое имя, место жительства, место рождения, профессию, возраст и адрес, а завтра приходите ровно в восемь, позднее работы уже не будет, — сказал управляющий.

Обыкновенно он говорил с улыбкой и в нос. И обращался к безработным добродушно-насмешливым тоном, причем совершенно непреднамеренно, просто так получалось само собой. Лицо у него было тощее, испитое, цветом напоминало холодный белый известняк и заканчивалось клочковатой седой эспаньолкой, словно бородка эта — обвисший заостренный клочок лица. Глаза глубоко запали в глазницы, а руки свидетельствовали о болезни и телесной опустошенности.

На следующий день, в восемь утра, Симон уже трудился в канцелярии и через день-другой привык к тамошним своим товарищам. Одни, некогда в жизни согрешив, потеряли затем почву под нетвердыми ногами. Другие отсидели тюремный срок за некогда совершённое тяжкое преступление. Про одного старика весьма приятной наружности было известно, что он много лет провел в каторжной тюрьме, за тяжкое нравственное преступление против родной дочери, которая и подала на него в суд. Сколько Симон к нему ни приглядывался, до странности спокойное его лицо всегда оставалось бесстрастным, будто там издавна поселились и стали необходимостью молчание и вслушивание. Работал он не спеша, умиротворенно и медленно, выглядел хорошо, перехвативши чей-нибудь взгляд, смотрел спокойно, и мучительные воспоминания, кажется, нимало его не тревожили. Сердце у него билось словно бы так же безмятежно, как работали состарившиеся руки. И ни малейшего намека на гримасу заметить невозможно. Казалось, он все искупил, смыл все, чем некогда обезобразил себя и замарал. Платье он носил более опрятное, чем управляющий, хотя явно был беден. Зубы и руки, обувь и одежда выглядели на удивление ухоженными. И душа у него не иначе как спокойна и необычайно чиста. Симон думал о нем: «А почему нет? Разве грех нельзя смыть и разве наказание должно уничтожить всю жизнь? Нет, по этому человеку не видно ни совершённого греха, ни отбытого наказания. Он как будто бы начисто забыл и то и другое. В нем определенно есть доброта, и любовь, и много, очень много силы. А все же: как странно!»

Растрата, воровство, мошенничество и бродяжничество имели в канцелярии своих представителей. Кроме них, здесь были сплошь неудачливые, неловкие, которых жизнь обвела вокруг пальца, да чужеземцы, которые попросту не имели куска хлеба, оттого что обманулись в своих надеждах. Не обошлось, конечно, и без записных лентяев и вечно недовольных. Любая смесь собственной вины и невезения найдется, а равно и легкомыслие, полагавшее этакую нищету забавою. Здесь Симон мог познакомиться с самыми разными человеческими характерами, однако ж он не очень-то думал о наблюдении, так как был одним из них, тоже занимался писаниной и, словно в реку, погрузился в жизнь и суету канцелярии со всеми ее хлопотами, стараниями, мелкими проблемами и происшествиями. Сам погруженный в работу, он, как и остальные, думал не столько об этой работе, сколько о плотских нуждах. Все здесь зарабатывали переписыванием, а заработанное сей же час поневоле пропивали-проедали — жить-то хочется. Заработок уходил в глотку — что заработал, то и проел. Симон исхитрился вдобавок купить себе соломенную шляпу да пару дешевых башмаков. Однако, размышляя о квартирной плате, не мог не признаться себе, что никак не сумеет выкроить деньги еще и на нее. Впрочем, по вечерам, покончив с перепискою, он был усталым и счастливым. Шагал по улицам в компании какого-нибудь коллеги-переписчика, высоко подняв голову, и рассеянно улыбался встречным прохожим. Симон ничуть не заботился о красивой и гордой осанке, она являлась сама собою, грудь у него ширилась, точно натянутый лук, едва он выходил из дверей канцелярии на воздух. В тот же миг он чувствовал себя прирожденным хозяином своего тела и совершенно сознательно следил за своей походкой. Руки теперь в карманы не совал, полагая, что тем себя унизит. И вообще, более не плелся нога за ногу, а шествовал, с солидным сознанием, будто лишь сейчас, на двадцать первом году жизни, упражняет свои члены в красивой твердой поступи. Негоже окружающим замечать его бедность, пусть чувствуют, что он — молодой человек, который идет с работы и наслаждается заслуженной вечерней прогулкой. Глаз его с восторгом следил за суетливым, неугомонным уличным миром. Когда мимо проезжал экипаж, запряженный парою изящных, горячих лошадок, он зорким взглядом наблюдал ровную рысь запряжки, но вовсе не смотрел на господ в экипаже, словно весь его интерес сосредоточивался на лошадях, в коих он знает толк. «Это приятно, — думал он, — и надобно научиться держать свои взгляды в узде, направлять их туда, куда мужчине прилично их направлять». На дам он поглядывал искоса и смеялся в душе, замечая, какое впечатление тем производит. А заодно, как всегда, мечтал! Только вот теперь, мечтая, стискивал зубы, чтобы ни под каким видом не выказать вялости и устатка: «Пусть я беден, но мне и в голову не придет выставлять такое напоказ, напротив, денежные затруднения скорее обязывают держаться гордо. Будь я богат, то, пожалуй, мог бы позволить себе небрежность. Но не теперь, ибо человеку нельзя забывать о равновесии. Я чертовски устал, однако должен постоянно помнить: у других тоже есть причины для усталости. Живешь-то не в одиночку, а среди людей. И на глазах у людей обязан являть собою образец подтянутости, чтобы менее мужественные могли брать с тебя пример. Надобно производить впечатление беззаботной твердости, пусть даже у тебя при этом дрожат колени, а в животе урчит от голода. Взрослому мужчине это может доставить удовольствие! Последний час еще не пробил, ни для кого; и всякий раз, впавши в нищету, имеешь шанс подняться снова. Предчувствие говорит мне, что свободная, гордая осанка сама по себе притягивает удачу, словно электрический ток, и действительно, когда идешь уверенной походкой, чувствуешь себя возвышеннее и богаче. А уж коли компанию тебе составляет плохо одетый бедолага, вот как здесь, тем больше у тебя причин шагать с высоко поднятой головой и таким образом мягко, но энергично оправдывать скверную прическу и осанку своего спутника перед окружающими, которые дивятся, глядя, как двое столь разных людей, явно близко связанных друг с другом, идут по фешенебельной улице. Это внушает почтение, хотя и мимолетное. Приятно ведь думать, что составляешь отрадный контраст своему спутнику, который еще не отказался от всей этой чепухи, а глядишь, и не откажется никогда. Кстати, мой товарищ — человек пожилой и несчастный, в прошлом корзинщик, владелец мастерской, разорившийся из-за всяких неудач, теперь же писарь-поденщик, как и я, только я выгляжу не вполне как писарь и поденщик, скорее как сумасбродный англичанин, а вот мой товарищ, всякому видно, отчаянно тоскует по давним лучшим дням. И походка его, и непрестанное, милое, трогательное кивание головою беззастенчиво рассказывают о его беде. Он человек пожилой и уже не хочет внушать уважение, ему довольно мало-мальски не падать духом. Мне он симпатичен, ведь я знаю его боль, знаю, какое тяжкое бремя он несет. Я горжусь, что иду вместе с ним по красивому городскому кварталу, откровенно держусь поближе к нему, чтобы продемонстрировать непринужденную симпатию к его жалкому костюму. Многие бросают на меня удивленные взгляды, иной полный удивления глаз глядит до странности вопросительно, а для меня это удовольствие, черт побери! Я говорю громко и настойчиво. Вечер прекрасно располагает к разговору. Я целый день работал. Так замечательно — целый день работать, а вечером испытывать приятную усталость и примиренность со всем. Не чувствовать забот, даже не думать ни о чем. Просто легкомысленно гулять, с ощущением, что никого не обидел. Смотреть по сторонам — может, кому-нибудь понравился. Чувствовать, что теперь чуть больше прежнего достоин любви и уважения, раньше-то был бездельником, чьи дни как бы катились в бездну и таяли словно дым на ветру. Много чувствовать, много — в такой вот дареный вечер! Воспринимать вечер как подарок, ведь он именно таков для тех, кто целый день работает. Дарить и получать подарок». Симон все больше уверялся, что канцелярия представляла собою маленький мирок в пределах большого. Зависть и честолюбие, ненависть и любовь, обман и честность, вспыльчивость и скромность проявлялись здесь в мелочах, ради пустяковых преимуществ, не менее отчетливо, нежели везде, где изо дня в день шла борьба с нуждою. Любое чувство и любое устремление могли найти здесь почву и произрасти, хоть и в незначительном масштабе. Блестящие знания, разумеется, не находили в канцелярии применения. Носитель их мог блеснуть разве что экспромтом, они помогали снискать уважение, но ничуть не помогали приобрести костюм поприличнее. Среди писарей было несколько таких, что превосходно говорили и писали на трех языках. Их использовали как переводчиков, но зарабатывали они не больше тех, кто тупо надписывал адреса или перебеливал рукописи, ведь в канцелярии никому не протежировали, иначе она бы утратила свою цель и смысл. Существовала-то она лишь затем, чтобы обеспечить безработным скудную жизнь, а не затем, чтобы платить возмутительно высокое жалованье. Будь рад, если ты вообще в восемь утра получил работу. Нередко случалось, что управляющий говорил группе ожидающих: «Мне очень жаль. Нынче пока ничего нет. Зайдите в десять. Может, поступят новые заказы!» А в десять говорил: «Лучше вам зайти завтра утром. Сегодня вряд ли что будет!» Отвергнутые, среди которых не единожды бывал и Симон, один за другим медленно и хмуро спускались по лестнице, выходили на улицу, несколько минут стояли тесным кружком, будто собираясь с мыслями, а затем один за другим расходились на все четыре стороны. Бродить по улицам без гроша в кармане — удовольствие небольшое, каждый знал, и каждый думал: «Каково-то будет зимой?»