Путник, зашедший переночевать - Шмуэль Агнон Страница 41

Этот Шломо Шамир, который приветствовал субботу, он обойщик по специальности, но умеет читать Тору и вести молитву. Он даже получил знак отличия за свою молитву. Как получил? А вот было раз, еврейские солдаты собрали миньян в Дни трепета, и этот Шломо вел у них молитву. Проходил мимо командир его батальона, услышал, как он ведет, сказал: «Ну, герой» — и велел дать солдату Шамиру медаль за доблесть.

Закончив молитву, мы пожелали друг другу: «Субботнего мира и благословения» — и спокойно разошлись по домам. И я тоже пошел домой. Вернее, в гостиницу, ведь я постоянно живу в Стране Израиля, так что мой настоящий дом — там, далеко, за сотни километров отсюда, а здесь я — не более чем путник, зашедший на ночлег.

Поскольку о будничном столе в гостинице я уже рассказывал, тем более чувствую себя обязанным рассказать теперь о столе субботнем. В субботний вечер мы обычно сидим втроем — хозяин гостиницы, его жена и я. Их сыновья и дочери приходят к столу, когда им заблагорассудится, а прийти именно в тот час, когда их отец освящает вино и поет субботние песни, им на ум не приходит. Что же до других гостей, то если есть гость и если он соблюдает субботу, то обедает с нами, а если не соблюдает, Крулька накрывает ему отдельно. В будние дни каждый гость в гостинице господин над хозяином, но в субботу хозяин сам себе господин. Потому что в будние дни человек сам должен добывать для себя пропитание, вот он и занимается своей едой и подчиняет себя дающим ее. В субботу же, когда все расходы оплачивает Всевышний, человек свободен от заботы о заработке да и от бремени забот о других тоже.

В синагогу мой хозяин по субботам не ходит. Ему тяжело ходить из-за ревматизма, а его синагога находится далеко от дома. Но в другую, поближе, он идти не хочет — что толку менять одно место на другое. Встречает субботу дома и ждет меня с обедом.

Я прихожу, он кладет перед собой свой маленький сидур [92] и благословляет вино — рюмка в руке, открытый сидур перед глазами. Ему лет за пятьдесят, и я так полагаю, что не меньше тридцати из этих лет он каждый субботний вечер вот так же благословлял вино, а поскольку в году пятьдесят суббот, то поди сочти, сколько уже раз он так благословлял. И все равно всякий раз, когда благословляет, держит перед собой открытый сидур. Во-первых, у него порой заходится сердце, и он боится, что может ошибиться в молитве. А во-вторых, с сидуром у него случилось чудо, сидур спас его от верной смерти. Во время войны в него выстрелили из ружья, а сидур в это время лежал у него на сердце, и пуля продырявила его в точности до той страницы, где благословение субботнего вечера.

Разломав хлеб, он поет, как положено: «Каждый, кто освящает седьмой день, удел его — святость…» [93] Голос у него прерывистый и низкий, не голос, а будто эхо доносится из груды сырых поленьев. Но таящееся в его сердце волнение сообщает этому напеву некую монотонность, некую мелодию, которая кажется отзвучавшей еще до того, как она прозвучала. Лицо у него в эту минуту грустное, плечи шевелятся, и он иногда шарит рукой под столом, словно ищет, за что ухватиться. Жена сидит напротив, сложив руки на груди, и смотрит на него порой с нежностью, порой с беспокойством. А когда он доходит до последнего стиха: «Их праведность будет светить семь дней», — она встает и приносит ему из кухни соус. Крулька идет вместе с ней и приносит соус ей самой, а потом возвращается в кухню и приносит мне овощной суп.

Как-то хозяйка сказала мне: «Когда я сижу вот так с мужем в субботний вечер, и стол накрыт, и белая скатерть на столе, и свечи зажжены, я недоумеваю: после всех тех бед, что свалились на нас, когда муж был на войне и каждую минуту мог, упаси Бог, погибнуть, и я с детьми скиталась по чужим домам и вроде тоже не должна была уцелеть, а вот не только уцелела, но и удостоилась спокойно встречать субботу».

И еще она сказала, по поводу своих сыновей и дочерей, что ее муж, который все дни войны был далеко и не мучился с ними, теперь, когда видит, что они что-то делают не так, сразу сердится. Но она, которая провела с ними все эти годы и видела, как они растут, не придирается к ним по мелочам. Наоборот, она благодарит Господа за то, чего они достигли. Ведь они тогда долго шатались по улицам Вены, как настоящие беспризорники, и никакой управы на них не было. А когда они и готовы были ее слушаться, у нее самой не было времени следить за ними, потому что она все дни напролет была занята работой и отрывалась от нее только для того, чтобы отнести сделанное заказчику, получить деньги и купить еду. А бывало, что и всю ночь до утра стояла у закрытой двери, ожидая, пока лавочник откроет свою лавку и выдаст ей ее паек. И когда наконец ей удавалось получить этот паек, она готовила себе и детям еду, и они сидели с ней вместе за столом, и радовались, и готовы были слушаться ее и сидеть с ней дома. Но если ей не удавалось получить паек вовремя, они поступали ей назло и шли в какую-нибудь столовку выпрашивать еду, а у нее не хватало сердца задерживать их дома, где они голодали.

Но почему же она иногда возвращалась с пустыми руками, ведь у нее были и деньги, и талоны на еду? Злые люди отталкивали ее, протискивались первыми и забирали свои пайки, а когда доходила ее очередь, лавочник закрывал перед ней дверь со словами: «Продукты кончились». В те дни многие люди лишились человеческого облика, и каждый готов был ограбить и украсть, лишь бы поесть. Однажды она всю ночь простояла перед дверью лавочника, а утром вернулась с пустыми руками. Вошла в трамвайный вагон, села и плачет, потому что продукты в доме кончились и детям нечего есть. Какой-то старик увидел ее и спросил: «Почему госпожа так печальна?»

Она рассказала ему, что муж ушел на войну, оставил ее с четырьмя детьми, их нужно кормить, и вот она шьет ранцы и сумки для солдат, а вчера оторвалась от работы, чтобы купить еду, пошла, простояла всю ночь у двери лавки, а когда пришла ее очередь, какой-то человек выхватил у нее талон и забрал себе ее паек. Вздохнул старик: «Сколько злобы в сердце человеческом. — И улыбнулся: — Не огорчайся, госпожа, что он забрал у тебя талон, ведь он мог забрать у тебя деньги».

Она ответила: «Чего стоят деньги, если на них нельзя купить еду?»

Он стал набивать свою трубку и говорит: «Это ты хорошо сказала: „Чего стоят деньги?“ Ведь если дети голодны, им не скажешь — если вам нечего есть, ешьте деньги».

А когда она уже собралась было выйти из вагона, он шепнул ей: «Пойдем со мной, госпожа, пойдем ко мне домой, я тебе дам за твои деньги мешок картошки».

Она поехала с ним дальше. Доехали до пригорода, пересели в другой трамвай и ехали до последней остановки. Вышли и пошли куда-то. И пока шли, этот человек все время ей улыбался и говорил такие хорошие слова, каких она не слышала ни от одного человека в Вене. И все время хвалил свою картошку, какая она у него крупная и тяжелая, не то что на рынке, мелкая и легкая, как перья. Когда они пришли к нему домой, он первым делом спросил, сколько у нее денег. Она сказала. Он опять набил трубку, затянулся и сказал: «Боюсь, у тебя не хватит сил дотащить все, что я дам тебе за эти деньги».