М.Ф. - Энтони Берджесс Страница 41

Я вытирал мокрый лоб, звоня в звонок. Подошла Катерина, осторожно глянула в щель, потом распахнула ее в тишину. Выглядела не так плохо, учитывая гребаное положение дел, старик. Платье чистое, чисто голубое. Волосы стянуты сзади, как я потом увидел, резинкой. Мы вошли в гостиную. По пути я заметил, что кухонный стол не убран: вкруг холодного мяса плясали мухи. Мисс Эммет не видно.

– В постели еще, – сказала Катерина. – Я ей очень большую дозу дала.

– Чего?

– Я хочу сказать, еще одну, утром, перед уходом. У нас только аспирин. Она его в любом количестве готова принимать. Ела и ела, как сахар. Только доза не смертельная. Просто достаточная.

– Значит, ты ходила?

– Только к телефону, на почту. Не могла ж я пойти сказать прямо в лицо, просто-напросто не могла. Очень долго искала, кто выслушал бы. Но оно уже точно там было, лежало еще на столе у кого-то среди входящей корреспонденции. Такое же самое. Точно такое, как ты мне дал. Помнишь?

– Ох.

– Увидели какое-то объясненье в отъезде, во мне, в Новой Зеландии, только сами по этому поводу ничего делать не будут.

– Боже боже. Duw. Спросили, кто ты такая?

– Да. Фамилию, адрес, все такое. Я сказала, что я секретарша доктора Фонанты.

– Доктора кого, доктора чего, чья сек…

– Доктора Фонанты. К которому лечиться ездила. Хотя теперь он поэт. Вон тот вон поэт.

И махнула головой на тонкую белую книжку на индийской книжной стойке у окна. Об этом тоже надо… Впрочем, позже. Я сделал, однако, три шага к книжке и взял ее.

– Мы ни в чем не виноваты, – сказала Катерина. – Запомни. Мы ничего плохого не сделали. А они ничего не могут сделать с мисс Эммет, правда?

Заголовок: «Структуры». Имя: Сварт Смайт. Я сказал, мельком перелистывая страницы:

– Вот именно, не виноваты. Невиновность нынче никому ничего хорошего не приносит. Выигрывает скорей тот, кто врет.

Фонанта. Shmegegge, chaver, Гастон де Фуа. Все сложится вместе, когда будет время. Вот какой там был сонет:

Два самолета вписали по нотному стану в небесную просинь,

Между ними покоится слабое полукраткое солнце.

Песья шерсть пахнет коровьей лепешкой. Деревья без листьев в оконце,

Листья лежат кусочками жареной рыбы. Осень,

Распущенный летний корсаж. Яблоки валятся, словно подбитые лоси,

Красновато-коричневые. Нос мой, вздернутый, как у японца,

Верит, что скоро вокруг них поднимутся кольца

Сопутствующего аромата свиного жаркого…

– Ох, – сказал я, – боже мой. Это ужасно. Возьму, почитаю потом. Я сказал, что иду купить книжку. Должен к пей вернуться.

– Да, к ней. Плохо дело?

– Она озадачена. Впрочем, может быть, это какая-то эпистемологическая задача.

– Pie забывай, я же необразованная.

– Вопрос личного восприятия. Возможно, не я подаю неправильные сигналы, возможно, ее собственный аппарат восприятия искажает правильные. Надеюсь, что именно так она думает.

– Я тоже думала. Может, у пас есть, был брат? Твой близнец? Может такое быть? Столько тайн, и секретов, и…

– Не может этого быть. Ты же понимаешь, что этого быть не может. Скажи, ради бога, как это возможно, чтоб было возможно…

Позвонили в дверь. Мы с ней в лучших традициях сенсационной литературы уставились друг на друга широко открытыми глазами. Клише в старых перчатках. Я сказал одними губами: «Кто?» Она жестом ответила: «Есть только один способ узнать». Я одними губами сказал: «Игнорируем». Она мне глазами велела взглянуть в переднее окно у меня за спиной. Кто-то всматривался сквозь кружевные занавески. Я видел кто. И начинал испытывать какое-то противоречивое восхищенье губительным провидением.

– Я пойду, – сказал я.

– Это?…

– Да. Наверно, прием отменили. Эйдрии, Царица Птиц, вошла прямо в открытую мною дверь. Я заговорил первым:

– Быстро же он управился, мам, твою мать. Стало быть, все в порядке?

Покрасневший глаз стал опасным оружием. Она увидела банкет мух на кухне, потом Катерину в дверях гостиной.

– Chwaer, – горько сказала она. – Где мой сын? Что ты с ним сделал?

– Мать твою, ты свихнулась, мам? – крикнул я. – Вот твой сын. Что-то стряслось с обоими твоими гребаными глазами?

По-моему, вряд ли Ллев в столь чрезвычайных обстоятельствах поколебался бы употребить грязное слово. В конечном счете опасность для меня, точно так же, как и для него, таилась наверху в спальне.

Его мать как бы втолкнула в гостиную Катерину. Я продолжал:

– Я ж тебе говорил, что за книжкой схожу, да? Ну, так вот она, мам. Не было в магазине, зато она была, говорит, хочешь, дам почитать…

Она с глубокой укоризной набросилась на меня:

– Я за тобой следила. Шла за тобой до этой самой улицы. Мужчина в пивной напротив узнал тебя по фотографии.

Я заметил, что она держит в руке открытый паспорт, прижав большим пальцем страницу. Голова моя была достаточно ясной для попытки вчитаться в него, но она его захлопнула с каким-то всхлипом и лихорадочно сунула в сумочку.

– Точно, – говорю я. – Моя фотка. Моя фотка гребаная. Моя. Так чего ты талдычишь, что это не я?

– Где он? Что вы с ним…

– Паспорт мне нужен, мам. Я уезжаю, сваливаю, большой уже парень.

– Со своей сестрой и с куском протухшего мяса в дорогу? Никаких больше фокусов, кто бы ты ни был. Если Ллев тоже участвует в этом фокусе, я у бью его. Но сначала тебя убью, кто бы ты ни был.

На какой-то безумный манер я наслаждался всем этим. Несмотря на опасность невинности в грязном мире, есть нечто успокоительное в сознании чьей-то невинности. Радостно думать, что, в конце концов, должен быть Бог-хранитель (отличный от хитроумного провидения, играющего в эту губительную игру); иначе никому смысла не было быть невинным. Безошибочное доказательство существования доброго Бога волнует, сколь бы ненадежным оно ни оказалось впоследствии. Жизненно целостный, чистый от злодеяний, никаких крайностей, свойственных домогательствам мавра…

– Сядь, мам, – сказал я, садясь. – Вижу, надо сказать тебе правду. Только если я врал, помни, это твоя вина. Понимаешь, я тебя боялся.

Катерина села, по Царица Птиц осталась стоять. Я впервые увидел, что она не лишена сходства с аистом. Сумочку держит большим и указательным пальцем, грудь без киля вздымается, больной глаз закрывает моргательная мембрана.

– Птицы, птицы, – говорю я. – До тошноты осточертело жить с птицами. Значит, мы с пей уезжаем, мам. Новая жизнь подальше от птиц. Найду работу, ради нее буду работать. Выходит, ты все время стояла у меня на пути, мам. Не может мужчина всю жизнь прожить гребаным птичьим прислужником.