Умри, старушка! - Сергей Сакин Страница 42

Я оказался прав — она действительно поняла все, как есть, она поняла все правильно. Она увидела и почувствовала всю разрушительную силу бригад, собирающихся на дерби. Даже больше — мне не надо/не пришлось все ей рассказывать. Она и так все знала. Б ее глазах я снова увидел тот же застывший кадр: железо, вминающееся в плоть и сокрушающее ее. Злоба и бешенство. Пейте, дети, озверин!

Зачем? ЗАЧЕМ? — кричало ее сердце, и я не знал, что мне ответить. Мы по-прежнему сидели молча, я посасывал матэ и слушал стук ее сердца. Я слышал его отчетливо, он заполнял всю комнату. И с каждым ударом (тук-тук) в нашем доме становилось (тук-тук) все спокойнее, она успокаивалась, я сидел целый и невредимый, и зрачки мои (тук-тук) были широкими не из-за адреналина, а просто потому, что в комнате было темно, (тук-тук) нам светил рассеянный свет, идущий из кухни. Б полумраке (тук-тук) были не видны засохшие коричневые пятна на моей одежде.

…Сегодняшний день был страшной ошибкой, но ведь ничего страшного не произошло, все живы, я здесь, и она рядом. Мы вместе, вдвоем в нашем доме. Мы вместе. И всегда будем вдвоем. Только вдвоем. Почему я ее оставил, зачем? Перед глазами проплыл Лебедь — «Кошельком заделался?!» А даже если и так… На-срать. Нас теперь двое.

Тук-тук Тук-тук Тук-тук

…Мы лежали в постели, она сопела у меня на плече. Я, неудобно свернув голову, смотрел на ее нежные черты. Спать не хотелось (в который уже раз с той летней ночи). Даже во сне она крепко держала меня двумя руками, и мне ощущалось, что кожа, мышцы, ребра растворились, расплавились в ее огне и наши сердца лежали рядом, также тесно прижавшись. Тук-тук, Я никогда ее не брошу, никогда-никогда.

— Я давно это понял. Хотя нет, понять это невозможно. Это приходит как откровение, это можно только почувствовать и принять. Ненависть, коллективная ненависть. Так вот — я понял, почему я разделяю фашистскую идеологию. Потому что я не люблю русских. Мы — нация, давшая себя выебать всем, кому хочется. Быдло, покорное стадо. Ненависть… С ней нельзя что-то построить — да, это факт. Но зато можно разрушить. Разрушить этот ненавистный мир, эту Систему. Ты же правду увидела, я добрый. Добрый человек. Я не был рожден воином. И (помнишь, я тебе рассказывал?) я не мог ударить человека. Не мог бить первым. Но эта ненависть, она накапливается. Накапливалась и росла, росла вместе со мной. Знаешь, было такое ощущение, что на мне свет клином сошелся, я видел всю несправедливость, все это как будто сходилось на мне. Я почему-то не мог быть спокоен. Когда черножопые, эти выродки, которым жиды, пришедшие к власти, дали вздохнуть — что они сделали? Они засра-ли свою землю, залили ее кровью, своей же. И, опустошив ее, ломанулись всеми своими кишлаками к нам. Теперь они засирают мой город. А жиды у власти — им только этого и надо. И менты — быдло из быдла, гниль народа жиреют на харчах, которые им подкидывает эта Система. Менты — Псы, остальные — бараны. И всем все по хую. И вот смотришь на это, смотришь, живешь с этим… Знаешь, про хулиганье часто говорят, что русские от них страдают больше, чем любая другая нация. Да, так оно и есть. Но, знаешь… ведь наш народ уже ничем не проймешь, кроме как бутылкой да по башке. Тогда (и то не всегда) в ушибленном месте начинается мыслительный процесс. И это уже есть хорошо.

У нас недалеко, видела — есть магазин «Вай-нах». Прикинь, в Грозном бы открыли магазин с названием типа «Русич»?! Чтобы с ним стало через час после открытия вывески?! А у нас — все можно, всем насрать!..Неужели это говорю я? И почему у меня дрожит голос?! Давно, целую Вселенную назад, летом… Когда мы только познакомились, я говорил что-то похожее, я пытался ей ОБЪЯС НИТЬ. И, по-моему, она все понимала. Но все равно это было не то, не вся (!) правда. Я не мог ей объяснить это. ЭТО — было табу, табу для самого себя. Тема, закрытая в сознании на замок, и ключ утоплен.

Что я говорю сейчас (что-то повторяю, что-то говорю впервые даже самому себе) — это случающиеся у меня с недавних пор (только рядом с ней) словесные поносы. Что я говорю сейчас — это откровенно истеричный монолог. Но и еще кое-что. Тогда — я пытался объяснить для нее. Теперь — говорю (признаюсь) себе.

Во мне открываются потайные шлюзы и наружу течет то, что… Не знаю, как сказать. Точно, как вода из шлюзовых ворот. Только вода — словно болотная, застоявшаяся, старая, пахнущая гнилью. И болью. Я говорю — и разматывается клубок. Запутанный клубок, мешанина всех страстей моей души. Все то, что вырастили во мне демоны разрушения. Или саморазрушения? Да, да! Вот сейчас, в сию секунду — глядя на нее, глаза в глаза, и держась за ее руку — приходит ясность. Мой путь — дорога в никуда, тупик. Ненависть не приводит к добру, она вообще ни к чему не приводит. Только к смерти. (Только, кажется, я это и раньше знал.) Разматывается клубок — я Тесей, бродящий в потемках лабиринта своей души, открывающий, освещающий, чистящий все закоулки. Она — Ариадна. Все то, чем я жил последние 10 (Боги, неужели так много?!! Да, 10, не меньше) лет. Десять годов жизни. Почти половина. Почти половина прожита вхолостую, ради того, чтобы кормить и ублажать темных существ, гнездящихся в моей голове. Демонов ненависти. Она гладит меня по руке, а я говорю и говорю.

— Раньше, давно еще, я сравнивал себя с камнем, отколовшимся от скалы и прыгающим вниз по горе, все быстрее и быстрее. Я иногда останавливался, и мне становилось худо: я озирался, не в силах сообразить, что творится вокруг. Среди моих друзей все меньше и меньше оставалось людей, все больше — оборотней-волкодлаков. И сам — смотришь в зеркало и видишь, как исчезают, растворяются человеческие черты, и из глаз смотрит Зверь. Смотришь внутрь, а там то же самое. Когда я еще оглядывался, когда еще занимался этими самокопаниями, вдруг становилось страшно. Страшно оттого, что теряешь все человеческое, все пожирает Ненависть. Идем на Акцию, и вдруг колени начинают трястись от страха, и сердце — вот-вот выскочит из груди. Оттого, что вокруг себя не видишь людей, только волки. И сам такой же.

Но потом… Знаешь, потом я понял, что быть волком — лучше, чем бараном. Лучше, чем быком, точнее — волом в ярме. Быть волком — это даже почетно. Ведь волки — венец творения, я — как Алекс де Ланчи — чувствовал, что тот, кто наверху, смотрит на меня и доволен мною, И главное, самое главное — пусть я тощий («Ты не тощий, — возражает она. — Ты очень крепкий» — «Ага, прямо дубовый», — это уже я), но я могу защитить себя и того, кто мне дорог. Могу пырнуть ножом, ткнуть окурок в глаз, разбить колено, искалечив навсегда. Не остается жалости, этот порог гуманизма уже преодолен. Это очень приятное чувство — всесилия, уверенности. Я могу защитить близких — от ментов, от чурбанов — от всех этих упырей, присылаемых Системой.

(Она это не произносит вслух, но я читаю это в ее глазах. Читаю то, что только что промелькнуло во мне: у Волков не может быть близких).

Быть Волком — лучше, чем быдлом. А быть человеком — на кой это надо, когда вокруг таковых экземпляров не водится.

Она сидит на полу около моих ног, держит меня за руку. Мой ангел. Мой любимый человек. Все-таки такие бывают не только в книжках Лондона Джека. От нее — свет, у нее крылья — белее снега. Мой ангел, мой любимый человек.