Дэниэл молчит - Марти Леймбах Страница 42

В университете среди многих предметов я изучала и поэзию. Помню, как меня завораживали слова на бумаге, такие безжизненные, словно шелуха от семян или сухие нити скошенной травы. Такие одинокие на белоснежном пространстве страницы. Но стоило их прочесть — и слова оживали. Мне нравилось, как они звучат внутри меня, льются мотивом, который больше никому не слышен. С тех пор я только так и читаю стихи: сначала пробегаю глазами, затем отвожу взгляд от страницы и вслушиваюсь в мелодию.

Подвязки, ленточки, крючочки без конца

Скрепляют твое тело, душат страсти,

И только разобрав себя на части,

Ты вышагнешь из смятого кольца.

Беззвучно повторяя строчки, смакуя каждое слово, я думала о собственной хрупкой оболочке, о своем кольце, которое с недавних пор не носила. Надо было продать его вместе с обручальным, но много ли выручишь за простенькую золотую полоску? А потом я задумалась совсем о другом, об аутизме. Конечно, об аутизме. Я о нем никогда не забывала; это моя боль, которая точила меня ежесекундно, довеском цепляясь к каждой мысли.

Мне вдруг пришло в голову, что, читая стихи, я недаром увожу взгляд от страницы и стараюсь услышать. Мне трудно по-настоящему осознать смысл слов, пока я на них смотрю. Прочувствовать их можно только наедине с самой собой — и я отворачиваюсь от книги. Наверное, то же самое происходит и с Дэниэлом. Стоит мне заговорить с ним, как он отворачивается. Он не может слушать и смотреть одновременно. Ему приходится выбирать.

И я поклялась больше не требовать, чтобы он смотрел на меня, когда слушает. Замечала ведь, как он морщится, будто от слишком яркого света. Опустившись на колени перед своим трехлетним сыном, я обещала, что позволю ему быть самим собой, позволю отворачиваться, если ему так лучше.

Устремив взгляд поверх моего плеча, Дэниэл потребовал новую обувь, с пряжками.

— Хочу туфли с пяшкой, — сказал он.

Четыре слова подряд — впервые в жизни!

Устремив взгляд на потолок, Дэниэл произнес:

— Я хочу туфли с пяшкой.

Пять слов подряд!

В полупустой гостиной, за бутылкой «Гиннесса» — гостинцем Энди, — я держала перед собой зеркальце, которое мы использовали, когда учили Дэниэла мимике или показывали, как сложить губы для какого-нибудь звука. Я смотрелась в зеркальце и видела, что волосы у меня стали гуще, а на щеках появился румянец. Каждое субботнее утро, когда Стивен уходил с детьми в парк, я навещала своих итальянцев и непременно покидала кондитерскую с банкой домашнего кетчупа, приготовленного женой Макса, с которой мы даже не знакомы.

Я постаралась впихнуть побольше кетчупа в Дэниэла вместе с его диетическими спагетти, но соус вызвал у сына недоверие — овощи он на дух не выносил. Похоже, он заподозрил связь кетчупа с помидорами, да и зернышки базилика ему несимпатичны.

— Гамбугей, — потребовал Дэниэл.

Гамбургеры мой сын готов поглощать с утра до ночи.

— Я хочу гамбургер, — поправила я. Чтобы получить желаемое, он должен использовать максимум слов.

— Я хочу гамбугей, — повторил Дэниэл.

— Чего ты хочешь, Дэниэл?

— Я хочу гамбугей!

И он его получил.

А мы с Эмили набросились на равиоли, поистине гигантские, брызжущие мясным соком — кажется, больше двух штук за присест и не съешь, — поливая их томатным соусом, до того сладким, что его можно подавать на десерт.

— Дэниэл, будешь соус? — предложила я.

Он замотал головой:

— Не надо соус. — В арсенале Дэниэла уже появились и отрицательные ответы, а «не надо» он произносил с ирландским акцентом.

— Ты его больше любишь! — вдруг сказала Эмили. — Мне никогда гамбургеры не делаешь!

— Ты же не просила. Сделать тебе гамбургер?

— Нет, спасибо. — Эмили с довольной улыбкой махнула рукой. — Обожаю равиоли!

Выговор у Эмили — точь-в-точь как у Стивена. Ей скоро в школу, и учиться она, без сомнения, будет блестяще, но я благодарна Богу за это лето, когда Эмили принадлежала только мне.

— Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, солнышко?

— Угу. — Тема ей уже наскучила.

— А ты, Дэниэл? Ты знаешь, что я тебя очень люблю?

Он глянул на меня, отвел взгляд, снова посмотрел. Но так и не ответил.

Однажды утром я проснулась от нестерпимой боли. Я не могла понять причину, хотя боль была знакома: поясницу ломило, отдавало в живот и стягивало такими спазмами, от которых одно спасение — горячая ванна. Сняв пижаму, я обнаружила, что виной всему месячные. У меня снова начались месячные, которых не было целый год. И тощей меня уже никто не назвал бы.

Тем же утром я набрала номер Виины — рассказать, что я поправилась и не умираю с голоду, что Дэниэл говорит, с каждым днем все больше и больше, и что я жива, жива, жива!

— Таких здесь нет, — ответила трубка незнакомым голосом.

— А куда переехала Виина?

— Без понятия.

У меня дрогнули колени, и я опустилась на пол, кляня себя за то, что забыла о ней на много месяцев — не звонила, даже не вспоминала. Боже… Потерять такую подругу. Виина робка, застенчива, чувствует себя чужой и уверена, что ее здесь не любят за акцент и цвет кожи. Сама она позвонить не решилась и наверняка подумала, что была нужна мне только как прислуга. Как мне оправдаться? Как убедить ее, что я обошлась бы без ее уборки, но не без нее самой? Не зная ни телефона, ни адреса — как в этом чудовищном мегаполисе найти одинокую индианку, если даже ее экзотическую фамилию я вряд ли воспроизвела бы?

Вот он опять, Бруно Беттельхайм: жесткий рот, тяжелые старческие веки, лысеющий череп, безвольный подбородок, очки в черепаховой оправе.

И акцент, который я не могу определить:

— Я уже извинился! Довольно меня обвинять!

Это сон. Конечно, это сон, но все так реально. Маленький человечек передо мной неистов и резок. Он быстро кивает, обращаясь ко мне, словно ставит точку после каждого слова.

— Я убил себя! Вам этого мало? Прекратите меня травить! Я не преступник! — рычит он и брызжет слюной. Как загнанный в угол беззубый зверь. Как агрессор, взятый в плен и лишенный оружия.

Проснувшись, я с удивлением поняла, что кошмар с Беттельхаймом меня больше не пугает.

Прошли те времена, когда я могла зайти в магазин и купить все, что необходимо детям. С недавних пор я с пылом фанатика насаживала колпачки на фломастеры Эмили, чтобы не засохли, детскую одежду покупала на вырост и молилась, чтобы их обувь выдержала до конца сезона. Когда на Эмили нападал рисовальный зуд, я в душе возмущалась неимоверным количеством потраченной гуаши и даже пыталась слить остатки во флакон — тщетно, поскольку изъян в дизайне тары делает эту процедуру невыполнимой. Я сама себя ненавидела за то, что дергалась из-за ерунды вроде испорченных альбомных листов или сломанных карандашей. И за то, что тащила Эмили мимо магазина игрушек, хотя Дэниэлу покупала все, что нужно для его развития.