Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский Страница 42

— Но ведь обошлось же, Виталий Сергеевич?

— Обошлось… — отозвался Байков. — А мысли те, мысли остаются, ox!.. «Что люди, что звери — всё едино» — какой мудрец сказал?

— «Участь сынов человеческих и участь животных одна»?.. Это Екклезиаст, Библия. Но имеется в виду жизнь и смерть.

— В том-то и дело, что жизнь и смерть! — кивнул Байков. — Нет, человек дурней скотины. Животных инстинкт спасает! Говорят, даже коровы, если волк на стадо нападет, мигом по кругу разворачиваются: хвосты — в центр, все рога — наружу. А человек, мать его в лоб, добился — инстинкт на разум поменял, тут ему и гибель! Разум-то срабатывает медленней! Соседу уж горло рвут, а ты еще в полном благополучии, и разум твой опыта не имеет, из своей реальности тяжко ему вырваться, как из сна. Поверил наконец, понял, проснулся, а уже — поздно, уже и от тебя клочья с кровью летят.

— Да вы философ, — сказал Григорьев.

— Какой я философ! — отозвался из сумерек Виталий Сергеевич. — Что люди не звери, людьми легко управлять — это разве философия? Тот же самый вой. Бесполезный.

— Но с сыном ведь обошлось?

— Обошлось… Сказали, студентов будут забирать с восемьдесят третьего года поступления. А наш поступил — в восемьдесят втором.

— Ну и слава богу!

— Слава богу… — ответил Байков. — А только во мне теперь инстинкта капелька зашевелилась. Виталию Сергеичу сына оставили, а какой-нибудь Петр Петрович, который лишь тем промахнулся, что своего пацана годом позже зачал, провожай его под огонь и сам ночами гори? У меня теперь чутье!.. Какими глазами он на меня, на моего Андрюшку смотреть будет, а? Вот так и разделяют они нас…

— Ну, уж это у них непроизвольно вышло.

— Это — непроизвольно, — согласился Виталий Сергеевич. — А всё равно в ту же цель бьет, обратно не отскочит.

— Но Андропов, во всяком случае, производит впечатление честного человека, — сказал Григорьев.

— Да какая разница — честный он, нечестный! Не в нем же дело — во мне.

— Почему?!

— Потому! Во мне, в Петре Петровиче, и в вас, и в вас тоже!.. Я — простой мужик, обыватель советский. Никому не завидую и зла не желаю, только свое хочу спокойно прожить. А ведь едва клюнуло меня, — ну, правда, хорошенькое «едва», — так что я в себе почувствовал? Да я бы того же Петра Петровича возненавидел, если б у меня сына забрали, а ему оставили!

Виталий Сергеевич помолчал и снова заговорил:

— Ехал я когда-то вот так же в поезде с геологом-москвичом. Тот из Средней Азии возвращался. Ну, врубили с ним, конечно, водочки. Только уж не одну бутылку. Серьезно, глубоко врубили. Он, когда уже были на хорошей кочерге, историю рассказал… Он не изыскатель, а спец по каким-то особым ископаемым, радиоактивным или редкоземельным, тут он темнил. Но, в общем, такая у него работа: два-три месяца в пустыне, где из-под песков его минералы выковыривают, потом — месяц в Москве. И вот, в Москве однажды, в троллейбусе, у него из бокового кармана плаща бумажничек вытащили. Сунул туда впопыхах, когда из дома выскакивал, опаздывал в свой институт, хотел потом во внутренний карман переложить, да забыл. Главное, говорит, чувствовал, как сперва в бок подталкивали, потом словно кто-то легонько пальцами защекотал сквозь плащ. Но — не среагировал, мало ли что в толкучке бывает. А уж когда на улице схватился — взвыл! И не денег жалко, хоть вытянули рублей полтораста, но — паспорт пропал, удостоверение служебное, допуск, билет на самолет!

Конечно, побежал в милицию, заявление настрочил. Едва взяли, облаяли. Он чуть не плачет: может, воры документы вернут, подкинут? Над ним хохочут: прошли святые времена! Словом, вытурили. А человеку и так тошно: на работе начальство дурное затрахало, жена померла, сын-подросток совсем одичал. Он с бабенкой молодой сошелся, хотел жениться, да поймал на том, что в его отъезды она другим мужикам задницей вертит. И тут для полного счастья — еще бумажничек! Еще мешок камней на голову вытряхнули! Ну, в петлю человеку, и только…

Может, говорит, и удавился бы с отчаяния, да знаете что спасло? Представлю, говорит, вора, как он денежки мои в ресторане просадит, а документы, за которые мне столько мук принимать, морду в кровь расшибать по кабинетам, — документы мои в сортире утопит, — так меня и заледенит всего.

И от ненависти, от бессилия такой ему план пришел — отомстить, — что он сам себе сначала не поверил. Нет, подумал, сумасшествие, не сделаю. А мысль-то уже загорелась, жжет огонек. И отогрелся им человек! И силы появились, чтоб всё вынести…

У него в пустыне, где они в песках ковыряются, есть в поселочке знакомый старик-туркмен, местный знахарь и алхимик. Ловит какую-то разновидность фаланг, что ли. Одним словом, скорпионов — жутко ядовитых и злобнющих. К ним без сноровки и приближаться нельзя: наскочит, кусит, — хорошо, если помрет человек, а нет, так на всю жизнь полупаралитик. И сами, гады, после укуса сдыхают. Старик их хватает в толстых кожаных перчатках особой ухваткой. В банках стеклянных держит, затянутых сетками. Подкармливает какой-то дрянью. Как наберет, сколько надо по его рецептуре, давай их не то варить, не то спиртовые вытяжки делать. Словом, лекарства химичить. За сумасшедшие деньги продает. Они, говорят, самых скрюченных радикулитчиков оживляют и еще от тьмы болезней.

Вот геолог наш и приладился: каждый заезд в пустыню — спирт старику тащит для его вытяжек, сетки капроновые от фильтров — самые удобные, и еще — коньячок. Тот с виду темнота темнотой, а клиенты его к коньячку приучили, ценит. Старик ему за это — несколько скорпионов в банках.

— Живых? — не понял Григорьев.

— Самых живехоньких! Геолог мне нарассказывал, как с ними маялся, чтобы в Москву довезти. Целое мог бы исследование написать. Например, установил, что эту породу в самолет брать нельзя — в разреженном воздухе дохнут. И застудить их не дай бог. Вообще, нежные твари оказались… Ну, а в московской квартире у него эти банки на особом столике стояли, под кварцевой лампой. Кормил их и даже песок в банках менял. Песок тоже из пустыни привезенный. Брал их в перчатках той ухваткой, что старик научил. И подходил для этого к столику только в резиновых сапогах — чтоб скорпион в ногу не смог кусить, если на пол вылетит. Рядом обязательно держал молоток деревянный и детские лопатки пластмассовые: чтоб сразу его в таком случае пристукнуть или в щели придавить, пока не спрятался. Возня неимоверная. Но всё — на вдохновении, да еще риск жгучий. Словом, говорит, такая страсть, что и в любви, с женщинами, до подобного градуса не доходил.

— Господи, да зачем?!

— А вы до сих пор не поняли?

— Кажется, догадываюсь, — сказал Григорьев. — Но ведь это уже просто — черт знает что. Неужели…

— Да, да! — ответил Виталий Сергеевич, и в темноте, в дрожи вагона Григорьев скорее почувствовал, чем разглядел, как он утвердительно кивнул тяжелой головой. — Для этого самого. У него специальный кошелек был приготовлен, большой, старый, из толстой кожи, с медной рамкой. Он крючки у кошелька так клещами подогнул, что еле откроешь. С одного боку бумажки в кошельке набиты, словно пачка денег, и рядом — как раз свободное место для скорпиона получается. И вот, берет он тот кошелек, заряжает в него скорпиона, сует в карман плаща или пиджака — и отправляется колесить по Москве. На троллейбусах, на автобусах, на трамваях…