Посредник - Ларс Соби Кристенсен Страница 42

Пастор перебил его:

– Но здесь по-другому, Фаррелли. Вы будете встречаться с людьми лицом к лицу, в самые тяжкие для них минуты. Вам придется сообщать матери, что ее дочь погибла в дорожной аварии. Сообщать отцу, что его сын утонул в реке. Сообщать, глядя в лицо их близким и…

Шериф положил руку на плечо Пастору:

– Да-да. Мы спрашиваем, Фаррелли, об очень простой вещи: есть ли у вас опыт сообщать дурные вести?

– Мне довелось сообщить матери о смерти отца.

– Как умер ваш отец?

– Он хотел починить водосточный желоб на крыше и упал с лестницы. Высота была не очень большая, но упал он на косу, лежавшую в траве. Лбом. Череп раскололся, как яйцо. Простите. Не надо было говорить. Но я видел все это собственными глазами. Ужасно!

Фрэнк Фаррелли потупился, осторожно провел тыльной стороной руки по лбу и поневоле воспользовался пасторским носовым платком. На сей раз утер не дождинки, а слезы. Шериф помолчал, потом продолжил:

– Помню. Сколько вам было лет?

– Тринадцать.

– Я тоже помню, – сказал Пастор. – В церкви вы стояли у гроба отца. Для тринадцатилетнего это поступок.

– Спасибо. Это был мой долг.

Фрэнк снова утер глаза, с удовлетворением. Безусловно, сей факт – очко в его пользу. Он был человеком чувства. Мог вжиться в чужую боль и скорбь. Но затем, по обыкновению, в голову пришла прямо противоположная мысль, что Комиссия искала не чувствительного человека, а, наоборот, холодного, который, не дрогнув, сможет сообщать самые мрачные вести. И точно, Шериф не сдавался:

– Вы плачете, Фаррелли?

– Нет-нет. Это просто дождь.

– Слезливый Посредник нам ни к чему. Слезы – привилегия близких. А не Посредника.

Комиссия встала. Фрэнк тоже. Беседа закончилась. Комиссия не то чтобы осталась им недовольна, однако ничего не обещала. Ответ он получит в скором времени, через несколько дней, может быть уже завтра. Та же секретарша проводила его к выходу. И уже у дверей спросила, как все прошло. Фрэнк ответил, что, по его мнению, хорошо. Отвечая, он смотрел в пол, опять же по привычке. На беджике, приколотом на груди секретарши, значилось: Бленда Джонсон. Симпатичная, невысокая, в белой блузке и черной юбке, придававшей ей слегка старомодный, несовременный вид. Фрэнку она понравилась. Он как будто бы помнил ее по школе, она училась несколькими классами ниже. Бленда Джонсон сообщила, что с двумя другими кандидатами обстояло не так хорошо, Комиссия ничего не говорила – чего не было, того не было, – просто ей так показалось. А стало быть, у Фрэнка определенно есть неплохой шанс.

Он вышел из мэрии и направился на запад, мимо старых баров – «Кабачка Смита», «Салуна Вилли», «Волшебного паба», полных теней, у которых больше не было средств напиться до веселья, только вдрызг, чтобы от водки сморил сон. Дождь перестал. Фрэнк зашел к Биллу Мак-Куайру, мяснику, одному из тех немногих, что покуда не прикрыли лавочку, решил раскошелиться на парочку натуральных котлет. Билл поинтересовался, что у Фрэнка за праздник, раз он этак шикует. Может, праздник, а может, и нет, ответил Фрэнк. Удачи тебе, сказал Билл. Примерился отрубить последний кусок, но топорик выскользнул из ладони и ненароком отсек полмизинца. Билл взвыл и начал ползать по полу в поисках кончика пальца, а из раны хлестала кровь.

– Черт бы тебя побрал, Фаррелли! Черт бы побрал!

– Но я же не виноват!

– Все равно, пошел ты к черту! Не могу найти!

– Тебе надо в больницу, Билл.

– Не хочу я в больницу! Забирай свое паршивое мясо и катись отсюда!

– А вдруг он в упаковочной бумаге? Мне он без надобности.

Билл Мак-Куайр выпрямился, заглянул в бумагу, но там были только сочные натуральные котлеты, никакого мизинца.

– Десять долларов, – сказал Билл.

– Десять долларов? Ты их даже не взвесил.

– Если взвешу, будет двенадцать, черт побери! Поторопись.

Фрэнк порылся в карманах в поисках купюр, но вытащил только пасторский носовой платок. Вот черт, подумал он.

– Если ты рассчитываешь расплатиться этой тряпкой, то сильно ошибаешься, Фаррелли.

И тут Фрэнк внезапно смекнул, что уже приступил к работе.

– Сообщить кому-нибудь, что ты покалечился? – спросил он.

Билл Мак-Куайр свирепо уставился на него:

– Сообщить? Ты чего, ума решился?

– Я просто спросил, Билл. Стараюсь выказать учтивость.

Билл выхватил у Фрэнка платок, замотал мизинец.

– Черт, Билл. Отдай-ка…

– Мне что, истекать кровью только потому, что тебе жалко носового платка?

– Он не мой.

– А чей же?

– Пасторов.

Билл Мак-Куайр расхохотался:

– Пасторов? У тебя и на собственный платок денег нету?

Фрэнк между тем отыскал деньги, швырнул на прилавок:

– В другой раз осторожней с топором, Билл. Нам в Кармаке лишние несчастья ни к чему.

Фрэнк вышел с пакетом под мышкой, миновал нескольких тощих мальчишек на углу Юнион– и Ривер-стрит. Они проводили его взглядом, но не пошевелились. Даже грабить больше не было смысла, поскольку никто ничего не имел. А мясо Фрэнк пусть оставит себе. Он пересек железнодорожные пути, пробрался сквозь желтые влажные сорняки и вышел на широкую пустынную улицу, по обеим сторонам которой стояли низенькие деревянные домишки; улица эта никуда не вела, просто обрывалась, дальше только пустошь да камни. Во многих одичавших садах в землю были воткнуты таблички с одними и теми же объявлениями: продается, сдается внаем, сдается в аренду. Только ведь кто станет покупать? Кто захочет здесь поселиться? Не иначе как тот, у кого с головкой непорядок. Ветер – здесь всегда было ветрено – задувал с холмов, раскачивал выцветшие гамаки и скрипучие почтовые ящики. Все это напоминало шумовой оркестр, игравший без нот. Называлась унылая улица Эйприл-авеню, Апрельская. Почему ее так назвали, было загадкой, но старики утверждали, что когда-то здесь росли магнолии, а они цветут и увядают в течение одного-единственного месяца – апреля. Фрэнк Фаррелли жил в четвертом доме по левой стороне, приземистой хибаре с плоской кровлей и крытой верандой по всему фасаду, где, бывало, вечерами сидел отец, слушал радио, читал спортивный раздел «Рекорда», болтал с соседом, а по субботам пил пиво – как и большинство мужчин, не только на Эйприл-авеню, но повсюду в Кармаке, когда здесь еще кипела жизнь, – если не стоял на улице, полируя до зеркального блеска свой «шевроле». Было это в ту пору, когда стала явью мечта президента Гувера – автомобиль в каждом американском гараже и курица в каждой семейной кастрюльке. Водосточный желоб, который отец не успел починить, так и висел наперекосяк. Прежде чем войти в дом, Фрэнк заглянул в почтовый ящик, крикнул «алло!» – не получив ответа, переоделся, вымыл посуду, оставшуюся после завтрака, покормил Марка, который потерял былой бодрый блеск, напротив, выглядел крайне раздраженным. Потом бросил мясо на сковородку, обжарил, открыл пиво – что делал редко, но сегодня как раз имелся редкий повод – и выпил, глядя в окно. Смотреть было особо не на что: безлюдная улица, голубой велосипед, валявшийся в траве, бельевая веревка меж столбов веранды, где сушилась на ветру его клетчатая фланелевая рубашка. И все равно Фрэнк любил этот пейзаж. Он принадлежал ему. Так он стоял, еще когда был совсем маленьким, на скамеечке, чтобы достать до подоконника, а в ту пору тут было куда оживленнее: разносчик газет, школьный автобус, мужчины, шагавшие в мастерские, каменоломни и на элеваторы или домой; тем не менее он по-прежнему стоял здесь и с удовольствием смотрел, хотя то, что ему помнилось, давным-давно пропало.