История моего безумия - Тьерри Коэн Страница 42

– Мы понимаем, – заверил полицейский.

Дана опустила глаза и промолчала – она явно взвешивала другую вероятность. Кусочки мрачной мозаики складывались в ее мозгу в картину моего сумасшествия: болезнь матери, страх кончить так же, резкая перемена характера сразу после выхода первого романа, недавние события…

Мой разум проследил ту же логическую цепочку, и я вдруг вспомнил, как бабушка – через много лет после маминого самоубийства – сказала, печально и обреченно: «Самое ужасное, что она этого не признавала. Повторяла как заведенная: «Я не сумасшедшая!»

– Скажи, что не ты послал это сообщение! Скажи, что неизвестный псих снова пытается тебе навредить!

Лицо перекошено, губы кривятся в презрительной гримасе, голос дрожит… Нэйтан задавал вопросы и не ждал ответов.

– Почему ты не поговорил со мной? Пусть я больше не твой агент, но ты что, и другом меня теперь не считаешь?

– Скажи я, ты бы этого не принял. Стал бы отговаривать, употребив все красноречие, а у меня не было ни сил, ни желания спорить.

Нэйтан достал газету, развернул ее и начал читать.

– «Сэмюэль Сандерсон оповестил прессу о намерении оставить литературное поприще. Автор ссылается на проблемы со здоровьем и усталость. Его агент, с которым мы связались по телефону, выразил удивление». Ты выставил меня идиотом!

– Ну извини… Я не собирался… не думал…

– «Хочу выразить признательность читателям, дарившим мне свое внимание и доверие, – продолжил Нэйтан. – Некоторые будут разочарованы, другие обидятся, почувствовав себя брошенными, но я утратил страсть к писательству. Продолжать в этих обстоятельствах значило бы проявить неуважение». Ну что тут скажешь – высший класс! Я в полном дерьме и схожу со сцены из уважения к вам! Герой! А я – нерадивый агент.

Нэйтана душила ярость.

– Мне очень жаль, что ты так это воспринял…

– Тебе жаль… Как всегда, думаешь только о себе, – рявкнул он.

– Ты прав, но не о модном писателе Сэмюэле Сандерсоне, а о человеке, который потерял семью и здоровье и вот-вот лишится рассудка.

Нэйтан плюхнулся на диван, немного помолчал, пытаясь успокоиться, и спросил, смягчив тон:

– Итак, ты принял обдуманное решение?

– Да, и окончательное.

– Автобиографический роман ты тоже писать не станешь?

– Угадал. Мне больше нечего ни сказать, ни написать. Пора начинать жизнь сначала.

– Возможно, когда-нибудь… через год, два, даже больше…

– Нет, Нэйтан, я наконец-то кое-что понял: писать – значит жить в других мирах, где действуют иные законы. Писатель должен позволить воображению взять верх над разумом, ему приходится переходить границы, менять ориентиры. Конец всегда один: человек начинает проводить бо́льшую часть времени в воображаемых вселенных, общаясь с несуществующими людьми и нимало не заботясь о близких. Я больше не могу так жить. Хочу вернуться к нормальному существованию – к тому, что было прежде.

Нэйтан встал и пошел к двери.

– Настанет день, и ты снова будешь писать, я в этом уверен, – устало прошептал он. – Тебе не удастся убить в себе писателя.

Он ушел, не сказав, сохраним мы нашу дружбу или обида и разочарование слишком сильны, и он больше знать меня не хочет.

* * *

Решение бросить сочинительство показалось мне последним шансом выбраться из болота. Больше не нужно ничего исправлять и улучшать, делать выбор и идти на компромисс. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит: став романистом, я превратился в другого человека – гнусного, безответственного, непоследовательного. Я растратил всю свою чувствительность, забыл о ценностях, разлюбил игру в слова и совершенно выдохся. Мне было легко принять решение, ведь страсть и вдохновение ушли безвозвратно.

Я отказался искать природу моих проблем. Кто в них виноват – неизвестный психопат или мое собственное безумие? У меня были все резоны в пользу первой гипотезы, но вторая никуда не уходила, затаившись в тени страхов и дурных предчувствий. Я поставил крест на ремесле романиста – да, именно на ремесле! – и, возможно, сумею наконец разгадать тайну. Если меня преследует читатель-ненавистник, не исключено, что он отвяжется, как только погаснут огни славы. А если весь этот бред – плод моего больного мозга, я очень скоро все пойму.

Телефон звонил не переставая: журналисты хотели выяснить мотивы моего решения, близкие пытались урезонить. Я не отвечал ни тем, ни другим, но напряженная атмосфера, попытки вернуть меня к прежнему амплуа удачливого литератора оказались невыносимыми. Нужно было уехать из Нью-Йорка и попытаться обо всем забыть. Оставалось выбрать пункт назначения, вернее сказать – найти убежище, где я смогу отдохнуть и подвести промежуточные итоги. Но не слишком далеко от города, чтобы продолжать видеться с Мэйан.

Сделав выбор, я сообщил близким об отъезде, но адрес дал только дочери. Нэйтан смирился. Он наверняка надеялся, что я поправлю здоровье и в один прекрасный день вернусь и положу ему на стол рукопись новой книги.

Мэйан и Дана отнеслись к моей идее без восторга – я ускользал из-под надзора. После приснопамятной ночи в Хэмптонсе они очень обо мне беспокоились, Мэйан забегала проведать, обе часто звонили, но, чувствуя мой настрой, не отговаривали.

В конце лета я уехал.

Люди часто говорят, что чувствуют себя живыми, только когда жизнь сопротивляется и чем-то их удивляет, но со временем успокаиваются, приобретают навыки, наживают опыт, а потом, когда он становится рутиной, тускнеют и увядают.

Две недели назад я оставил позади бурные события и сделал попытку забыться, отвлечься новыми и самыми что ни на есть банальными занятиями: встать с постели, побегать, позавтракать, отправиться на рыбалку, поехать на экскурсию, пофотографировать, вернуться к ужину, послушать музыку и лечь спать.

Кэндлвуд-Лейк, расположенный в двух часах езды от Нью-Йорка, был совершенно пустынным. В летний сезон в этом курортном городке всегда полно туристов, но сейчас он словно бы оцепенел, впал в спячку, так что я мог спокойно поразмышлять о своей жизни.

Я снял дом у озера и предался созерцательным, пассивным, почти вялым видам деятельности, отключив голову в надежде прогнать страхи и сомнения. Во время пробежек по лесу я старался подстроить мысли под ритм шагов и дыхания, а когда сидел в лодке и смотрел на поплавок, мой мозг превращался в вязкую массу, не способную на глубокие размышления. В сознании возникали смутные образы, которые я не пытался понять и удержать, а на прогулках по окрестностям механически фиксировал на пленку местные красоты.

С наступлением ночи я оставался наедине с собой, и задвинутые в дальние уголки подсознания вопросы возвращались и набрасывались на меня. Читать я не мог, Интернета в доме не было, так что оставалось одно – писать длинные эсэмэски Мэйан. Я описывал природу, посылал ей снимки и был счастлив, что мы снова сблизились. Меня трогало, что дочь за меня беспокоится и старается помочь. Мы условились, что Мэйан приедет и проведет со мной несколько дней.