Индиго - Грэм Джойс Страница 43

— Я уже большая, мам. Я прошлое забыла.

— Ты-то конечно; но не я.

Они замолчали, и Луиза заметила, как глаза Дори на мгновение сошлись к переносице. Человек со стороны не успел бы ничего понять, но только не Луиза. Она знала, что Дори страдала эпилепсией и принимала карбамазепин. Она видела малейшие признаки действия таблеток, которые, едва проявившись, в тот же миг исчезали.

И все же они отодвинули границу, разделявшую их, и Луиза сообразила, что не надо пытаться окончательно переступить ее. Дори и так зашла дальше, чем когда бы то ни было.

— Я, наверное, надеялась услышать от тебя что-то, что поможет разобраться, — сказала Луиза, — в какую историю впутался Джек.

— Ничем не могу помочь. Говоришь, в Риме? Да, мы провели там наш медовый месяц, и мне удалось забыть почти все, что тогда было. Послушай, ты знаешь, какой тощей выглядишь? Съешь что-нибудь.

Луиза неохотно ткнула вилкой в пирог, взяла немного в рот и содрогнулась.

— Господи, и как только у тебя получается такая гадость?

Спустя два дня после того, как она побывала у Дори в Мэдисоне, Луиза после завтрака с подругой ехала по Джексон-стрит мимо Чикагской торговой биржи — башни тридцатых годов, следа финансового бума, пронесшегося по Ласаль-стрит. Два маклера, еще не сменившие свои легкомысленные пиджачки ядовито-лимонного цвета, торопливо покидали здание. Она не могла видеть этого канареечного цвета или просто проехать мимо громадного строения и не вспомнить одной отцовской проповеди.

— Твоя мать еще не рассказывала тебе о сексе? — спросил как-то Чемберс перед тем, как отвезти ее к матери в Мэдисон.

Луизе было в то время тринадцать.

— Конечно, рассказывала, — уверенно кивнула Луиза.

На деле же она кое-что подхватила из разговоров Дори, слышала от одноклассниц какие-то смутные истории, и эти скудные сведения значили для нее больше, чем все, что об этом предмете мог рассказать отец.

— Все?

— Все.

Главное было оставаться спокойной и своим видом показать, как это скучно — говорить о том, о чем давно все известно.

— И о чем же она рассказывала?

Луиза махнула тонкой ручкой тринадцатилетней девчонки:

— Cunnilingus. Horatio. Обо всем.

Чемберс улыбнулся:

— Похоже, о технике ты получила сведения. Но как насчет невидимого?

— Как это? — не поняла она.

— Ты хочешь сказать, что твоя мать никогда не говорила тебе о невидимых вещах?

— Как это? — повторила Луиза.

— Похоже, придется мне рассказать тебе об этом. Я тут сверну. Надо нам поехать к бирже.

Луиза подумала: отец забыл что-то сделать и сначала им нужно заехать на биржу, а уж тогда он рассыплет перед ней скачущие монетки мучительно-неловких тайн невидимого секса. Она уже бывала с ним внутри сорокапятиэтажного небоскреба и была знакома с евангелием от ар-деко, воплощенного в Святой Троице его трехэтажного вестибюля. Тогда же перед ней раскрылся бедлам торгового этажа, хотя она так и не поняла, как этот гам и вопль, эти разорванные в клочья заявки могут называться торговлей. Однако теперь Чемберс повел ее прямо на галерею для публики, откуда можно было наблюдать за работой торговцев фьючерсами внизу, в зале.

Чемберс был терпелив, объясняя работу биржи. Он видел свой долг в том, чтобы показывать ей скрытый смысл происходящего. По его особому мнению, ничто не случается само собой и ничто, часто повторял он ей, не является таким, каким кажется на первый взгляд.

— Помнишь, что я говорил тебе о крикете?

Она утвердительно кивнула. Она в самом деле помнила. Луиза полагала, что она единственная девчонка в Штатах, которая понимает загадочные правила английского крикета. И, наверно, единственная девчонка — что в Штатах, что в центральных графствах Англии, — которая понимает, что крикет в действительности не вид спорта, а репетиция жизни. Все просто: жизнь делает подачу, иногда легкую, иногда крученую, и ты должен защитить свою честь, достоинство и независимость (отсюда и три столбика в калитке, объяснил Чемберс), отбив ее. Если хоть на секунду зазеваешься и пропустишь один трудный мяч или промажешь по следующему, ты проиграл.

— То, что ты видишь здесь, похоже на крикет, — сказал он, — только без понятий о чести, независимости и достоинстве. Особенно достоинстве.

— Но это не игра, — запротестовала она.

— О нет, игра. Они похожи на хищных волков, не находишь? Пусть тебе это напоминает хаос, на самом деле тут все четко организовано. То, что ты видишь, — это торговый зал, и называется он «яма». Люди внизу торгуют фьючерсами, то есть заключают отдаленные контракты. Допустим, они продают пшеницу. Это значит: они продают ее сейчас, хотя цена в будущем может измениться. Место, куда они становятся, — видишь? — означает тот или иной месяц, когда пшеница должна быть поставлена. Но за это время всякое может случиться — проливные дожди или, наоборот, засуха. Ты этого не знаешь. И когда придет срок поставки, цена на пшеницу может или подняться, или упасть… Тот человек, который выставил руку ладонью вперед, — продает; когда ладонь к себе, значит, человек покупает. А выкрикивают они количество и цену на сегодняшний день. Некоторые из них идут на риск. Кто-то рискнул, заключил контракт, но испугался и старается сбагрить его другим.

Объяснив в общих чертах еще несколько правил торгового зала, он повернулся к Луизе и сказал:

— Теперь ты уловила суть. То же самое и с сексом. — Он взглянул на часы. — Идем. Пора возвращаться в Мэдисон.

Три часа дороги показались длинней, чем обычно, и прошли большей частью в молчании. Луиза по опыту знала, что, если его ни о чем не спросить, сам он не заговорит. Она сгорала от любопытства, но держалась, пока они не свернули с автострады, а там все же спросила:

— Я не поняла! Как это — то же самое и с сексом?

Чемберс взорвался, напугав ее:

— Что «то же самое с сексом»?

— Яма! Торговый зал!

— Я так сказал? Хорошо. Ты видела тех мужчин и женщин, которые толкаются, вопят и машут руками в яме. Теперь представь группу людей на обеде, или вечеринке, или светском рауте. В душе они кричат и вопят, машут так же, как те, на бирже, но правила поведения не позволяют им проявлять эмоции. Они обязаны сохранять полное спокойствие. В глубине души — та же волчья жадность, тот же хаос, но теперь его не видно. Ты можешь заметить его по слабым признакам. Поднятым бровям. Полуулыбкам. Трепету ресниц. Блеску в глазах. Внутри все они танцуют в яме, продают себя, понимаешь меня? В душе каждого из них неистовствует яма.

Не понимая отца, Луиза посмотрела на него с ужасом и восторгом. Он перегнулся через нее и открыл дверцу машины.

— Вылезай. Твоя мать волнуется, когда ты опаздываешь.