Записки из клизменной - Алексей К. Смирнов Страница 43

Я, понятно, лечился по блату. А какой у меня был блат на пятом курсе мединститута? Маменька-гинеколог, вот и все. Она и привела меня к себе в женскую консультацию.

Там сидела очередь, человек шесть теток в больничных халатах. Чинно беседовали о молозиве. И я сел, тоже в больничном халате, только в белом. И еще я отличался тем, что был без живота, а у них животы были, моему не чета, благо ожидалась феличита.

Доктор Алиса завела меня в кабинет поперед всех. Она была очень красивая, эта доктор Алиса. Как живую помню. И неподдельное наслаждение в ее карих очах. Лишний раз доказывает: не верь глазам своим! Вникай и бди.

Мне казалось, что я лишь изредка и тихонечко мычу. Для порядка, из уважения. Ведь я тоже знал правила.

А я был похож на кота Базилио по причине кромешной тьмы, сгустившейся перед глазами.

Когда я вышел, в коридоре было пусто.

Давным-давно ко мне любил приходить пациент, на котором можно было возить воду. Правда, мешали очки. А в остальном он был грузен, розоволиц, энергичен и требователен.

Ему вообще-то вовсе незачем было ходить ко мне, и он это знал. Он сосал кровь из ревматолога, но любил и меня, вкусного, и навещал.

Потому что я был универсален, как понимала любая уборщица на вокзале.

У этого человека была инвалидность под номером «два», и он добивался, чтобы ее переделали в номер «один», то есть усилили. И на лице его было написано сожаление, что инвалидностей еще больших на свете не существует.

Он страдал заболеванием всех суставов.

Загвоздка в том, что этих суставов в человеке до черта. Одних межпозвонковых не перечесть.

И вылечить его было никак нельзя.

Потому что он был участником и ветераном военной тайны: имел какое-то отношение к событиям на Тоцком полигоне. Там подорвали атомную бомбу, и всем, кому повезло это пронаблюдать, запретили распространяться. И он помалкивал.

О чем ему, секретностью скованные, понаписали такую толстую карточку, в бедро толщиной – уму непостижимо. Ведь что-то же писали, ведь находили некие эвфемизмы. Что лишний раз доказывает. Неважно что.

А я пришел работать в поликлинику, когда про Тоцкий полигон уже начали поговаривать. И вот он намеревался увязать тотальное поражение своих больших и малых суставов с Тоцкими испытаниями.

Дело было дохлое, но тем ему было веселее ко мне приходить.

Я ничем не мог ему помочь.

У него все болело.

Я смотрел на него и молчал, а он кривил губы в обиде на Тоцкий полигон.

Потом однажды вечером я шел после работы мимо местного пруда и видел, как он выгуливал собачку. При этом он, весь малиновый от пива, оживленно жестикулировал, доказывая что-то своему заранее солидарному собеседнику.

Суставы его работали, как у Железного Дровосека, только что сошедшего с конвейера.

И я понял, что пусть приходит дальше. Мне ведь не жалко послушать про Тоцкий полигон и даже интересно.

Я ненавижу жевательную резинку.

Во-первых, меня раздражает вынужденность жевания, коли эта гадость уже попала в рот. Во-вторых, я насытился ею вполне, пока работал в больнице. Потому что в больнице известно, какая вредность, – как же не жевать резинку с утра, когда у заведующего лечебной физкультурой в шкафу стоят десять литров коньяка.

Помню, один малец меня прямо довел с этой резинкой до исступления. Этот шкет просиживал в ординаторской часами, лет семь или шесть ему было. Потому что его маме некуда было девать шкета, и она брала его с собой на работу. А мама сидела за соседним со мной столом. И шкет едва ли не круглосуточно пропитывался атмосферой дерьма, гепатита, памперсов, костылей и гноеточивых пролежней.

И вот он вдруг как заверещит: «Холодненьким пахнет! Мама, холодненьким пахнет!»

Знаете, какой у меня любимый эпизод в фильме про Жеглова? Когда водитель хлебной машины идет к телефонной будке и хрипит малышу: тихо, пацан.

Тихо, пацан!

Холодненьким пахнет…

Это от маминого коллеги мятной резинкой пахнет, то бишь от меня. Потому что я десять минут назад засандалил из горла двести грамм из лимонадной бутылки с водкой, которую мне подарила благодарная больная.

А он так и вьется вокруг, вприсядку: холодненьким, холодненьким! И мама уже тянет носом. Павлик Морозов заработал. Мысли разбегаются, руки прыгают, паника. И костенеет условный рефлекс.

Токсовская больница – странное место.

Попадешь и сойдешь с ума.

Пятнадцать человек в палате, и только тот, что на искусственной вентиляции, не бредит. А у прочих сплошная белая горячка да психосоматика.

Так что трахеостома – лучшее средство от неправильных мыслей.

У одного вертолетчика между лопаток вырос пропеллер, и он вылетел из кровати на пол, с гирями на ногах (сломаны были ноги).

Доктор успокоил его галоперидолом, и летун посетовал: «Эх, не долетел до Москвы – пришлось садиться в Витебске».

Его сосед по койке в это время брал Варшаву.

Я сильно подозреваю, что Больница Володарского – гиблое место, истребительное лечебно-карательное учреждение. Я не могу утверждать, но первое впечатление составилось именно такое. Однажды я зашел туда в поисках трудоустройства и сразу вышел.

И расположена она в неприятном соседстве: там баня, травматологический пункт, какой-то магазин – короче, все очень страшные места.

И вот я увидел душераздирающую картину.

По ступеням аптеки медленно поднимался каторжанин, временно эту больницу покинувший. Он проделал длинный путь. Он передвигался на костылях, одна его нога была изогнута примерно в коленном суставе, но в обратную сторону, и завязана стопою в тряпочку. Пациент был одет в огородном стиле и страдал запущенной асфальтовой болезнью. На лице его главенствовал фиолетовый цвет. Коленками назад, он поднимался в аптеку подстреленным кузнечиком. Костыли мягко стучали с интервалом в полторы минуты.

Едва он начал протискиваться в двери, аптека взорвалась.

– Вчера! Вчера сидел до одиннадцати! – завопили из-за стекла. – Нельзя входить!

Но он протиснулся, делая вид, что это не ему говорят, а может быть, даже мне.

Побежали за несуществующей охраной. Кузнечик добрался до центра зала и закричал в ответ:

– Меня ребята, ребята послали!

Я сразу ему поверил, что это он не себе, потому что он достал тридцать рублей, сумму немыслимую в данной инкарнации.