Кларкенвельские рассказы - Питер Акройд Страница 43

А теперь перед Гибоном Магфелдом стояла молодая монахиня, скрестив на груди руки в знак покорности.

— Ты молчишь, будто отроковица, Клэрис.

— Я, как и прежде, должна все стерпеть, сэр, и я буду терпеть во имя Господа.

— Хороша же твоя кротость. — Обтянутым перчаткой пальцем епископ почесал щеку. — Закуйте ее в железы за богохульства. Пусть семь лет не видит своих ног.

— Если проповедь слова Божьего есть богохульство, то я признаю свою вину. Можете подвесить меня за пятки, но только вверх тормашками перевернется ваш мир, господин епископ.

— Не излила еще свою желчь? На что ты ропщешь?

— Что остается смертному в этой жизни, кроме как плакать? А вы, ваше преосвященство, когда говорите с кафедры: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе», [94]вы же насмехаетесь над несчастным нашим миром. Я слышала, как вы бормотали эти слова.

— Я велю тебя высечь за дерзость.

— Бог любит телесные наказания. Он живее живых, и в темнице я буду Его развлекать. Господь, любя меня, уже посылал наказания, так что крики мои будут для Него приятной музыкой.

— Ты все твердишь про темницу, Клэрис, а сама из ночи в ночь тишком бродила по городу, ровно тать.

— Те, кто несет людям слово истины, должны быть осмотрительны в выражениях.

— Словоблудствуешь, монахиня.

— Берегитесь, господин епископ, не Господу вы служите. А плакать не можете, ибо бесплодны и скорбеть не способны. Со всех сторон плотной стеной обступили вас застарелые мерзопакостные грехи Лондона. Вас нужно обратить к Богу.

Епископ дернулся, будто хотел ударить ее, но сквайр жестом его остановил.

— Откинь покрывало с лица, Клэрис, — мягко попросил он. — Дай взглянуть на тебя.

Монахиня неохотно повиновалась. Им открылось белое, цвета миндального молока лицо, широко распахнутые глаза, чуть приоткрытые губы.

— С таким личиком ты, если б захотела, могла бы жить да радоваться. Ну же, смотри веселей!

— Веселей? — Клэрис снова опустила на лицо покрывало и скрестила на груди руки, только теперь в этом жесте чувствовался вызов, а не покорство. — Вы ведь смерти моей хотите. Как же мне не быть в удручении?

Епископ громко рассмеялся:

— Сама замышляла против короля, а теперь заявляет, что ее постигла беда! Положите ее на раскаленный железный лист да поворачивайте с боку на бок. Глядишь, из нее не слова, а жир да сало польются.

— Я сказала, что короля ждет смерть. Так тому и быть, вот увидите.

— Клэрис, — тихонько прервал ее Гибон, — попридержи язык.

— Когда я молчу, сэр, у меня косточки стареют.

— Странно ты, монахиня, выражаешься. — Епископ опять шагнул к ней, но она не двинулась с места. — Темны твои речи, ох, темны. Им надобен комментарий.

— Я предоставлю вам dispositio, expositio и conclusio. [95]

— Прекрати! Схоласт в одеянии монахини — упаси Бог!..

— Вы сильно ошибаетесь. Никакими словами не описать, что у меня на душе.

Епископ стал явно терять терпение:

— Одни говорят, будто тебя вдохновляет сам Святой Дух, другие — что тебе нашептывают бесы.

— Мне все равно, что говорят «одни» да «другие».

— Ты — ветрогонка, пустышка. Никчемная побрякушка. Вертихвостка безмозглая.

Сквайр прервал этот поток брани:

— Вот что я тебе скажу, Клэрис. Ты утверждаешь, будто тебе было видение: после смерти короля Святая Церковь Господа нашего лежит в руинах. Ты будоражишь простонародье. Твои слова часто извращают и обращают во зло. Те, кто когда-то были друзьями, стали твоими заклятыми врагами. Они, подобно охотникам, жаждут загнать тебя до смерти.

— Не понимаю, о чем вы. Кто эти хитрецы и ловкачи, задумавшие меня извести?

— Те, кому не по сердцу добрые порядки. Кто жаждет скорейшего конца света.

— Да, я сама слышала, как некоторые вопрошают: придет ли наконец каюк этому миру?

— Ты ведешь двойную игру, — вмешался епископ. — Одни толкуют одно, другие — другое, а ты, белоснежный агнец, предназначенный на заклание, только-де слушаешь. Знаем мы эти песни. Ты больше похожа не на овечку, а на старую кобылу моего отца — тоже не двинешься с места, пока тебя не стегнут хорошенько. Во всей Англии не найти человека, который умел бы лучше тебя напустить туману в глаза.

— У меня глаза открыты. Одни режут по дереву, другие по камню. А я — по людским сердцам.

— Ох, сатанинское отродье, до чего же искусно ты лживые словеса плетешь!

Она несколько мгновений молчала, молитвенно склонив голову.

— Покорись я вашей воле да отрекись от своих слов, тогда и впрямь заслуживала бы Господнего проклятия.

— Зачем отрекаться? — удивился Гибон. — Мы требуем лишь молчания и публичного покаяния.

— Хотите, чтобы я прошла с восковой свечой по Чипсайду? Так это же равноценно отречению.

— Свечи тут мало, ты заслуживаешь большей кары. Вывалять бы тебя в грязи в знак позора, объявить нечестивой богохульницей. Полагаю, Гибон, на сегодня наши труды окончены.

— Вы несправедливы ко мне, господа. Я еще не всё сказала. Глядите, не обижайтесь, если дела пойдут совсем не по вашему хотению.

Монахиня расплела руки и вытянула их перед собой, будто молила о чем-то. Сквайру почудилось, что она превратилась в увенчанную цветами статую; он даже ощутил запах ладана. А Клэрис вдруг принялась читать нараспев стихи собственного сочинения:

Разум оставь свой и в чудо поверь:

Выше разума в веру открытая дверь.

Сквайр по-прежнему не сводил глаз с Клэрис. Фигура ее то сжималась, съеживалась до обычных человеческих размеров, то, чудилось ему, уходила головой в поднебесье. И голос, как у его тетки, словно обретал крылья.

— Известно ли тебе, монахиня, — проговорил епископ, — что в моей власти запретить тебе даже ногой ступать на порог святой нашей Матери-Церкви?

— Известно.

— Ты ведь в здравом уме и по собственной воле совершала богомерзкое преступление, когда в сатанинских целях клялась христианскими святынями. Да падет проклятие Господне на твою голову. Да падет на нее проклятие Богоматери. Да проклянут тебя патриархи и пророки. Да проклянут тебя святые мученики и девы-мученицы…

— Девы-мученицы облегчат мне душу…

— Уж не надеешься ли ты запрыгнуть в райские кущи?

В высокую дверь постучали. Вошел гонец с горящим факелом в руках и, приблизившись к Гибону Магфелду, зашептал ему на ухо. Сквайр повернулся к епископу, опустился на колено и поцеловал кольцо на святейшей руке.