Дети мертвых - Эльфрида Елинек Страница 43

Дорогой автомобиль, словно ангел, распахивает крылья, но вместе с тем отворачивается и окутывает свой радиатор паром, который поднимается от разогретого мотора. Нечто, ещё меньшее, чем Ничто, плетётся по земле и по гравию, такая штучка, тёртая и битая. Лицо женщины, разглаженное несколькими последовательными чудесами, горит, светильник, готовый задуть любой другой огонёк жизни. Странница без страны скатилась под горку, крошками из кармана заметая следы своих чудовищных удовольствий (она случала в себе все времена мира). Поля и пашни тоже разбежались! Пригнувшись для рывка. Свежей убоине, в стороне от нас, уж больше не придётся переносить чужие взгляды — ну, скажем, компетентных мясников, это мясо и без них натерпелось вдоволь. Теперь оно трихинозно набухло, глаза паразитов повылезли наружу, что-то вспучилось в исправительном доме, набрякло; башмак жизни больше не налезает, мал.

Радио, не переставая, протирает мягким рукавом слегка подогретый салон, сейчас поставим кассету, потому что мы не позволим нам ничего навязывать. Пополнившись нашими любимыми ритмами, наша безутешная оставленность — немногое, что у нас осталось, — кажется ещё заброшенней, когда мы наконец затихаем. Тренированная рука теннисиста тянется к двери, почти непроизвольно. Раздразнённое существо, которое хотело бы попасть внутрь, ещё не попало в поле внимания в зеркале заднего вида, как стартер машины испуганно взвился, и человеческий чурбак в баварском платье, камешек, завёрнутый в нечитаемую записку (на которой давно разнесена по свету тайна плоти, а именно: кому и почему она нравится) без обиняков заброшен внутрь и приземлился на пассажирское сиденье. Так вот что возвышалось над классными ножками с предыдущего вида! Огромное, разглаженное, расплющенное существо, чей возраст стёк в некрасивые резинки трусов и гольфов. Музыка качается маятником, как дворники на лобовом стекле, туда и сюда, чтобы быстро отмерить немного времени, которого потом может не хватить. От этого бесплотного тела некуда деться. Все страсти по отдельности, которые сюда намело, превращают человека, творца, спасителя в бесплотную материю, так что он в принципе сотворит ВСЁ. Оба существа встают друг против друга и безотлагательно приступают к борьбе насекомых. Усики шевелятся, щупальца жужжат, лапки трутся, самочке не поздоровится. Главное, можно выйти из себя, хоть тебя при этом и сотрут, раз уж пришлось прибегнуть к резинке.

Шелковистая сплошная масса волос немедленно опутывает паутиной все двери, запирает лаз. Эта женщина, кажется, снова вернула свой природный цвет волос. Надо же! Это медовый блондин № 3 от l'Oréal, то, что фирма раз и навсегда объявила верхом светлости. Возьмите с собой образец волос, когда отправитесь на поиски своей внешности! Идеальная нить для любой плутницы-сплетницы, и с таким шёлковым занавесом, кроме того, голова хорошо фиксируется на спинке кресла или ею можно с ловкостью шлягера ударить по лобовому стеклу. Разверзшаяся плоть бывшей Карин Френцель, некоторой нет клейма смотрителя, потому что она улизнула от контроля, которому подлежат все убитые, беззвучно опускается на водителя. Водителю нельзя в ходе движения (а гостю в ходе угощения! Иначе потеряет содержание своей жизни!) разговаривать со своим пассажиром, чтобы его боеголовка не отклонилась. Этот водитель оказался зарыт в могиле женских ляжек, из которой он уже не мог выбраться. Ему в лицо как будто хлынула лавина мертвечины. Даже смертоубийство он представлял себе не так ужасно. По его лицу, в которое каменный и вместе с тем мягкий фант этого тела был так внезапно брошен, теперь расходятся круги, тут же затвердевая в плоть. Никто не может их остановить. Туда со шлепками вколачивается икроломный член мужчины. На кроссовки летят клочки трусов, будто когтями растерзанные. Что-то нанизывается на этот гордый инструмент дружбы. Плоть вокруг уже горит, но ещё отчаяннее хватается за что-то неохватное, за клочья грудей, за волан, который он забил в чужое существо. Ловкий удар, обратите внимание! Торс мужчины вздыбился, он просто не может постичь эту женщину. Она положила его на лопатки. Что-то трухлявое падает рядом с известным теннисным шулером (Борисом ему не стать, но он подражает ему. Если образец так знаменит, то что-то перепадёт и имитатору!), занавес, он окутывает его одновременно с облаком женской грибковой вони, которая теперь выдаёт себя ещё беззащитнее: циклон из мягкого полоскания, как оно представлялось нам, когда обхаживало нас, на примере кофты из ангоры («Она новая?» — «Нет, постиранная моющим средством Fewa для шерсти!»). Прозрачность чувств удалена без следа, иначе бы телевидение смотрело на нас, а не мы на телевидение, м-да, мы бы отражались от экрана, не будь наши намерения видны насквозь настолько, что мы не представляем препятствия взгляду, даже схематичного.

Рукавами рубашки, не прибегая к помощи официальных сил, это привидение женщины (пятидесяти с гаком!) вяжет водителя. Рубашка быстро спутывает его руки, чтобы весёлая обелокуренная бестия, которая, судя по её настрою действовать решительно (четырёхцветная инструкция по применению лежит рядом с ним), могла выйти, не подвергая себя опасности. В конце концов, ей и её преступлениям сегодня опять были посвящены все вечерние новости, насколько Карин Френцель могла слышать и видеть. Давайте поклонимся пёсику Лесси, который укрощает своей палочкой ревущие феновые волны, и цыц! На место! Эта волшебная палочка давно в такой глубокой заморозке, что затвердела так же, как свёрнутая в несколько раз газетка, которую мы подкладываем под ножки мебели, чтобы она не шаталась, а более ручных, но невоспитанных животных наказываем ею за то, что где попало писают. Ужасно, что приходится такое говорить, но это не означает презрения человека и его бесспорных способностей (хоть этот человек меня всегда презирает: я не считаюсь равной с тем, кому уже давно всё равно), если всю жизнь стараешься держаться от таких ужасов на расстоянии вытянутого рукава. Ведь ужас достигает в длину двадцати сантиметров, а в некоторых случаях вытягивается ещё длиннее. Так что мы добиваемся ещё и воздушного зазора между нами и этой всклокоченной дубиной, у которой листва растёт не с того конца. В сказанном сказывается нейтральное положение, это не поношение системы, в которой духовные по случаю конца света бросают свои души, которые до сих пор служили им платьем. А наши целиком погружены в коллекцию платьев Caritas, которой мы, мои дамы, обычно загораемся в сторону юга, откуда благородные общественные круги потом вывозят самолётами спасательной авиации, а все прочие могут, самое большее, ковыряться в своих рекламных листках. Которые потом сами же и сметут в кучку. Полноценных людей из нас, женщин, делают платья, ибо в них и нас окинут взглядом: теннисный костюм одной разношенной фирмы, по крайней мере на мужчине, просто в отпаде.

Мертвечиной, порождённой женскими болезнями и вонью лона, с которыми она была погребена, тихо капая в гроб (а вы не знали, что матка противостоит разложению дольше всего, до полутора лет?), всё ещё гордо несёт, как печать качества, гремя, как осколками костей, через окна в машину. Приманка на лису. Звери любят скрещиваться и всякий раз ужасно радуются этому. Из этого биоспирта, трупной мази дикого сорта больше уже никаким искусством не приготовишь тело для страсти; и никакая походная плитка не смогла бы сварганить пригодную к употреблению еду из суповых пакетиков от разных производителей, порождённых телевидением и бурно сменяющих друг друга, буквально переливаясь через край.