Дама из Долины - Кетиль Бьернстад Страница 43

Целым и невредимым Рахманинов перебирается через реку. Разговаривать с покойниками всегда неприятно. Он очень бледен. Изо рта несет резким трупным запахом. Костюм сильно поношен, но видно, что его шил первоклассный портной.

— Сам Сергей Рахманинов, — говорю я. — Для меня это большая честь.

— Вы знали, что мы с вами оба выросли возле реки? — вежливо спрашивает он. Я замечаю, что без труда понимаю его. Русский язык ближе норвежскому, чем я думал.

— Онега сильно отличается от Люсакерэльвы.

— Но вода есть вода. В реке вода превращается в поток. Именно это я и хотел вам сказать. Наверное, вы выбрали мой Второй фортепианный концерт именно из-за своего особого отношения к потокам? Разве вы сами не пытались покончить с собой, утопившись в потоке?

— Пытался. И совершенно искренно. Я был тогда на распутье. И не знал, какую дорогу мне выбрать.

— А что с вами случилось?

— То же самое, что и с вами. Жизнь слишком рано обрушила на меня свои удары.

— Но ваши трудности, так сказать, более человеческого свойства, я не ошибаюсь? А мои — музыкального. Критики не принимали мою музыку. По их мнению, ей не хватало силы. Они разнесли в пух и прах и мою Первую симфонию, и Вторую. Разнесли в пух и прах все, во что я верил и за что боролся. Та поездка в Лондон обернулась для меня… катастрофой. Они заявили, что перед ними играл салонный пианист. Это суждение обо мне сохранилось уже на всю жизнь. Они ждали, что услышат второго Стравинского. А вместо этого их просто угостили какими-то мелодиями.

— Но ведь часто в ваших фигурациях мелодии почти не слышно?

— В этом-то и весь секрет! Фортепиано не выносит простых мелодий в большом формате. Разумеется, я мог бы продолжать писать маленькие прелюдии, но долго это продолжаться не могло. Это все равно что всю жизнь собирать полевые цветы. Человек хочет создавать что-то более сложное. Вы согласны?

— Да. Но что случилось потом? То, о чем вы уже начали мне рассказывать?

— Распутье! — Рахманинов достает из кармана портсигар и протягивает мне. Я беру сигариллу и думаю, что не многим доводилось курить сигариллы с самим Рахманиновым. Он продолжает:

— Я выбрал свой путь. Но они сочли, что это ошибка. И любым способом пытались лишить меня уверенности в себе. После неудачной попытки покончить с собой я попал на консультацию к психиатру Николаю Далю. Он научил меня главному: чтобы создать что-то значительное, человек должен хотя бы немного нравиться самому себе.

— Вас это привело сегодня сюда?

— Да, мой друг. Вы себе не нравитесь. Вам не нравятся ваши поступки. Кроме того, вы знаете, что сейчас играете хуже, чем полгода назад, а это опасное чувство.

— Неужели вас беспокоят мои личные дела?

— Конечно, беспокоят! Или вы забыли, что весной вам предстоит играть мой концерт для фортепиано с Филармоническим оркестром Осло? Не понимаете, что, сыграв плохо, вы можете навредить мне? Мой лак не выдержит новых царапин.

— Значит, вы считаете, что я еще раз должен продумать свой выбор?

— Вовсе нет. Но вы должны учесть все последствия. Чего вам хочется, играть в барах или продолжать уже начатую карьеру? Есть много весьма уважительных причин, чтобы играть в барах. Я и сам порой подолгу чувствовал себя таким пианистом. Многие пианисты, играющие в барах, часто играют лучше, чем мы.

— А почему в вашей музыке встречается столько почти непреодолимых трудностей?

— Это легче понять, чем вы думаете. Вы слышали, как я сам играю? Слышали, как легко и игриво льется музыка?

— Да, я слышал старые записи, — признаюсь я. — Вы играете быстро и не в полную силу, словно несерьезно относитесь к своему произведению. Сегодня ваши произведения нельзя так играть.

— Нельзя? — Рахманинов язвительно улыбается. — Разумеется, можно. Поскольку я именно так задумал и написал их.

— Вы ошибаетесь! Простите, что я так говорю. Но нам надо забыть о вашей исходной позиции. Вы должны понять, что ваши произведения нужно играть с большим чувством, с большим пафосом.

— В них нет места для больших чувств и уж тем более для большего пафоса. Именно за это меня и критиковали!

— Я понимаю, вам это кажется несправедливым, — искренне говорю я. — Но вместе с тем вам должно быть и приятно. Приятно, что ваши произведения продолжают исполнять и что в то же время современные музыканты плюют на ваших критиков, подчеркивая в вашей музыке именно то, что в свое время критика так ненавидела.

— Меня критиковали за то, что мне не хватает новаторства, — горько говорит Рахманинов.

— Каждый критик хочет найти дно там, где его можно измерить, — говорю я. — И это понятно. Кому не хочется оставить свой след?

— Получается, что я оставляю след музыкой, которая принадлежит не мне.

— Это можно пережить.

— Мои произведения нужно исполнять так, как будто это сон, — серьезно говорит Рахманинов.

— Это и есть сон, — говорю я и просыпаюсь.

Не каждый выбор хорош, думаю я, проснувшись. И я готов от него отказаться. Сигрюн и Эйрик уже завтракают на кухне. Я тихонько прохожу в ванную и почти полчаса стою под душем, израсходовав всю теплую воду. Мне всегда бывает стыдно после того, как я во сне разговаривал со знаменитостями.

Сигрюн и Эйрик сидят, прижавшись друг к другу. Похоже, только что между ними состоялся интимный разговор. В эту ночь они почти не спали. Сигрюн выглядит усталой, но ведь и пила она вчера не воду.

— Пришел, мальчик мой, — говорит она материнским тоном, который так меня раздражает и который особенно заметен в присутствии Эйрика. — Хорошо спал? Вчера у тебя был трудный день.

— Вам пришлось хуже, чем мне, — искренне говорю я. — А куда делся Гуннар Хёег?

— В пять утра он ушел домой, — смеется Эйрик. — Хотел сначала решить все проблемы, связанные с норвежским рыболовством и границами.

— А где он живет?

— В директорской квартире.

— Почему он не устроил эту вечеринку у себя?

— Потому что влюблен в эту небольшую квартирку. Говорит, что она напоминает ему о студенческих временах. К тому же здесь есть собрание долгоиграющих пластинок Сигрюн.

Она кивает, не мешая Эйрику говорить.

Почему он говорит за нее? — думаю я. Но, видно, ее это не задевает. Я исподтишка наблюдаю за Сигрюн. В ней появилось что-то отсутствующее. Она не такая, как вчера. Уже не главная фигура в комнате. Она как будто отступила на два шага и хочет стать незаметной. И держит Эйрика за руку, словно они влюбленная пара. Она служит ему украшением. Эйрик сияет, как солнце. Спортсмен, он так натренирован, что бессонная ночь на нем почти не отразилась. Крепкий и быстрый. Соображает он тоже быстро.