Американский голиаф - Харви Джейкобс Страница 43

– Не пьет она, – возразил Джордж.

– Может, чуть-чуть, в честь праздника, – сказала Анжелика.

– Вот, держи. – Берта протянула ей стакан. – Эликсир жизни.

– За наших близких и далеких, – сказала Анжелика.

Самогон мечом полоснул ей по горлу. Потом змеей скользнул по пищеводу в желудок, оставив за собой огненный след. Перед глазами все дрожало. Тыквенная рожа сплющилась, расплылась лужей, затем одним щелчком вернулась обратно.

– Домашней закваски, – объяснила Берта. – Только не спрашивай, что в нем.

– Возбуждает, – сказала Анжелика.

– Кровь ударяет и в голову, и в жопу, – согласилась Берта, подливая ей самогона.

– Как не стыдно женщине говорить такие слова! – оборвал ее Джордж.

– Ерунда, – сказал Чурба. – Неужто Анжелика побежит наверх за свежими трусами.

– Оставьте эти грубые шутки! – приказал Джордж.

– У нас тут деревня, – ответил Чурба. – Мы с Бертой по-другому не умеем. Может, теперь, с этим каменным мужиком, стоит попроситься в Йель. У меня там вроде как друзья объявились.

– У тебя ворота охраняют сегодня? – спросил Джордж.

– Слышишь, Берта? Ты испортила ему настроение. Нет, Джордж, никакой охраны. Думал нанять Гидеона, да у него дома дела какие-то. Не волнуйся. Подумаешь, хеллоуин, ребятишки поленятся так далеко топать. Хотя исполин – штука завлекательная, надо бы проверить. Прогуляешься со мной? Подышим воздухом.

– Пошли, – согласился Джордж. – Обоим полезно.

– Интересно мне, – сказала Берта, когда кузены ушли, – любят они друг друга или ненавидят? У мужчин никогда не поймешь.

Анжелика была занята тыквенным кумлолом: он то растягивался, то сжимался, то выкручивал глаза и скрежетал жуткими зубами.

– Я знаю, Джордж очень тепло относится к Уильяму, – сказала Анжелика; тыква хлопнула щеками и закружилась, как планета.

– Тебе лучше знать. – Берта наклонила бутыль над Анжеликиным стаканом.

– Мне хватит. – (В оранжевом черепе зашипела свечка. Тыквенные глаза мигнули и почернели.) – Ну ладно, чуточку, отвадить упырей и призраков.

Позже Анжелика лежала в постели, слушая безудержный храп Джорджа Халла. Звуки выползали из него, как паутина, и растягивались на всю комнату. Под хеллоуинской луной нити покрывались серебром. После воплей на Медвежьей горе и разговоров о свершениях Анжелика ждала большего внимания. Однако Бертино пойло спело для Джорджа хорошую колыбельную. Его пришлось затаскивать наверх по лестнице.

Анжелика вспомнила, что на этой самой кровати умерла мать Берты. Если легенды не лгут и привидения действительно плавают в лунном свете, то старуха, должно быть, лежит сейчас с ними под лоскутным одеялом. По крайней мере, пока Джордж спит.

Анжелика встала и подошла к занавешенному портьерой шкафу. Стащила с себя ночную рубашку, достала таинственное платье. Атлас на голой коже казался чем-то восхитительным. Анжелика твердо решила подарить платье Берте, но правильнее будет хоть раз его надеть. Она смотрела на расколотую себя в трещинах Бертиного зеркала. Вся в белом, Анжелика была похожа на собственное привидение.

Комната вдруг закружилась. Анжелика была пьяна, как последний забулдыга, но что с того? В болтавшемся на стуле пиджаке Джорджа она нашла «Голиафа», сняла обертку, отломила кончик, подожгла серной спичкой. Обмануть Джорджев храп оказалось просто: извернувшись, она проскользнула между нитями паутины и выпустила дым уже за дверью.

Слышен был кашель Чурбы и сопение Берты – тайные звуки дома. Анжелика шагнула на крыльцо, где и полагается быть чужакам. Холодный ветер забрался ей под юбку. Анжелике хотелось побыть одной, стать невидимкой, но безграничная ночь не желала ее прятать. На таинственном платье вспыхивали звезды. Совы и летучие мыши смотрели, как она бежит к шатру.

Свет цеплялся к платью даже под тентом. Он тянулся от прикрученной лампы. Чурба, должно быть, оставил ее гореть просто на всякий случай. Анжелика оглядела дом исполина. Самое время для визита, да и наряд под стать моменту. А вот и он, спящий камень.

Выпустив дым Джорджевой сигары, Анжелика присела в реверансе. Надеясь лучше рассмотреть исполина, она подошла поближе к веревке, что огораживала вокруг него пространство. Но даже отсюда великан виднелся слишком смутно. Анжелика подлезла под веревку.

Она узнала его в тот же миг. Тело скрючено, руки в нелепом самообъятии, ноги сомкнуты, лицо – по ту сторону гнева. Это был Хамиш. Бескровный, преданный, испепеленный. Анжелика закричала, упала вниз, покрывая поцелуями бедра, руки, губы. Она стащила флаг и лизнула каменную влагу. Она припала к его груди, подняла платье, распласталась на его бедрах, воткнула его в себя. Исполинские руки обхватили ее. Ноги раскинулись в стороны. Каменные уста прижались к ее рту. Он был в ней, наполнял, растворял в безумии, раскалывал, как скорлупу.

Открыв глаза, Анжелика увидела нависшее над ней лицо Джорджа – спокойное, как лицо исполина. Ни слова не говоря, он поднял ее с земли и вынес из шатра.

– Подожди здесь, – сказал Джордж.

Вернувшись под тент, он нашел в углу оставленные Александром грабли. Железным наконечником он принялся лупить по исполинскому фаллосу, снова и снова, пока не треснул гипс. Затем взял флаг, стер с каменных бедер кровь своей жены и обернул им раненый Голиафов хер.

– Пошли, – сказал он Анжелике; та сидела на земле и смотрела на зарю.

Он осторожно отвел ее в дом, затем по лестнице в комнату, раздел и уложил в постель. Лег рядом, натянул одеяло и крепко прижал Анжелику к себе.

– Спи, – сказал Джордж.

Анжелика лежала с закрытыми глазами, сортируя сны. Хамиш умер, его больше нет, все кончено. Потянувшись к щекам, чтобы вытереть слезы, она почувствовала, как горят руки.

– Завтра тебе будет лучше, – сказал Джордж.

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – ответила Анжелика. – У меня есть ребенок. Теперь ты можешь уходить.

Джордж лежал без сна и думал. У исполина обнаружилась исполинская сила. Каменный человек вручит ему корону, сделает императором, султаном, вознесет от сигар к святости. Возможностей больше, чем в лесу деревьев. Все и везде отныне будет его.

Джордж Халл избран, чтобы шагнуть за горизонт – без карты, компаса и шанса вернуться назад. Он смотрел на рассвет, и свобода страшила его так же сильно, как прежде неволя.

Джордж прислушался к дыханию Анжелики. Кто эта женщина? Чьего она носит ребенка? Чья она жена?

Терпение, пожалуйста. Заранее прошу простить за беспокойство. Так уж вышло. Лежу себе спокойно. Бездумно. Ночь убаюкивает. И тут, Исток, я чувствую чье-то присутствие. Сперва неясное зарево исследовало мою форму. Я подумал, это Твой посланник. Он приближался, и это оказалась она, одна из этих. Новая, с голодными глазами. Но тут я ее чувствую. Это понятно? Она льется сквозь меня и обжигает сильнее кислоты. Ошеломлен столь вульгарным вторжением. Не с чем даже сравнить. Более того, Исток. Она пахнет. Что за аромат! Она меня держит. Я познаю ее руки. Потом ее рот. Опять я говорю, это, должно быть, Твой курьер из первородного огня. Но тут она лезет на меня, лупит меня, хватает мою третью ногу с такой дикой страстью, что я от изумления взрываюсь. Хочу ее поглотить, больше мне ничего не надо. Стать ее частью. Исчезнуть в ней. Я чувствую единение. Все прочее бессмысленно. Я чуть не сдвинулся. Клянусь. Я знаю. Подожди! Появляется Джордж. Ему хватает наглости ее оттащить. Я зол. Я взбешен. И тут он наклоняет ее и лезет туда, где я был, – на мое место. Мне остается лишь рычать, рыгать и разрываться. Затем он ее уносит, но, слушай внимательно, Исток, возвращается и колотит меня как сумасшедший. Не так, как в час формовки, нет – он пришел меня уничтожить. Я слышу треск и чувствую излом. Я пытаюсь сказать, что не виноват. Поделиться новостями. Спросить напрямую. Но он закрывает меня и уходит в утро. Ах да, раскол. Часть меня уменьшилась, но ненамного. Только палец на забавной выпуклости. И все же, когда она наклонилась попробовать, потом сотворила из своего тела для меня ворота, этот дурацкий сталактит очень даже пригодился. Исток, вмешайся. Я знаю их слишком хорошо. Я – это они. Спаси меня. Дай мне защиту. Как мне вынести, когда они просят? Верни мне мое заветное безразличие. Если я обидел Тебя или позавидовал этим слизнякам, я раскаиваюсь. Руби, гноби, у тебя это выходит лучше всего. Я отрекаюсь. Я возвращаюсь. Но, Исток, могу ли я забыть? О! Пульсирует моя возвышенность. Горько-сладкий отголосок. Ах!