Жизнь без шума и боли - Татьяна Замировская Страница 43

– Я уже не буду это есть, спасибо большое, черт подери, – мрачно сказала Пингвинов-жена и вылила суп в окно, а потом и супницу туда выбросила. А потом и салатницу. Тут уже и муж подключился: расколотили весь сервиз.

Марфа почувствовала себя неуютно, попрощалась и поехала домой, испытывая чувство вины и неясный страх сойти с ума. Открыла посудный шкаф – а там гора битой посуды.

Это был один и тот же сервиз, вот в чем дело.

У одного мальчика был странный хомячок, то есть ему тетя подарила обычного рыжего хомячка к восьмилетию, а потом выяснилось, что хомячок очень странный. Иногда он шумел как радио, словно внутри него переключаются каналы, а иногда из него лилась довольно неприятная музыка. Маме мальчика особенно не нравилась музыка, которую непонятным образом производил хомячок; она все говорила мальчику: «Прекрати эту гадость слушать», а мальчик боялся сказать ей, что с хомячком неладно: ведь тетя была мамина сестра и хомячок был подарком. Потом хомячок сделался еще более странным – иногда у него из глаз выползали небольшие муравьи, а зубы его стали черными, как горящий торфяник, а еще от него стало плохо пахнуть. Мама мальчика все думала, что у мальчика грибок на ногах и поэтому в комнате так смердит, и даже мазь ему купила в аптеке, но мальчик побоялся намазать мазью хомячка и выкинул ее в окно. По поводу муравьев мама ничего не сказала: подумала, что это она их развела, потому что плохо закрывала сахарницу, а муравьи любят сладкое. Мальчик же кутал хомячка в свое одеяло, особенно на ночь, потому что хомячок иногда самовозгорался и поджигал его тетрадки и учебники. Учителя в школе были недовольны мальчиком, и сожженные тетрадки вывешивали на доску, чтобы было стыдно. Часто ночью хомячок стонал голосом взрослого человека и мочился мальчику под подушку. Мальчик так жить не мог, но сказать матери о хомячке также не мог, потому что был воспитанным и порядочным… В итоге однажды из хомячка вышел Господь Бог и сказал мальчику: «Вот, за терпение и добродетели твои я вознаграждаю тебя сторицей!» – и подарил мальчику настоящий луноход, о котором тот мечтал вот уже три года, и мальчик в нем улетел на Луну навсегда.

Одна девочка была очень непонятная, то есть у нее с головой было что-то не так. Остальные люди вели себя предсказуемо и согласовывали свои движения с мыслью, а в голове у девочки творилось невесть что. То она могла проснуться ночью вся потная от того, что у нее на плече тает снегом динозавр, то посреди лекции (это была умная девочка, университет, третий курс, все дела) она могла увидеть голубя на щеке преподавателя и от этого расплакаться в конспект по макроэкономике. И идеи ей в голову приходили презабавные – однажды вместе с другом своим, мальчиком, разложила каштаны по рельсам и заставляла его читать вслух каждому каштану строчку из «Гамлета». У мальчика тоже было что-то с головой: ему казалось, что это правильно. Но потом и у мальчика голова стала нормальной, и у остальных ее друзей все стало нормально – они выросли, завели себе любовников и младенцев невиданных, работа у них была интересная, они писали о ней в Интернете, мол, «шеф – осел» и шутки какие-то корпоративные, а у девочки в голове жили слонята, каждое утро по одному выходили, глянцевые и туманные, у нее из уха и гуськом шли в ванную, чтобы оттуда никогда не вернуться. Девочка переживала, что у нее такая дурная голова, и несколько раз уже собиралась пустить себе в голову пулю, как это сделал Курт Кобейн, но все откладывала, потому что ей казалось, что это нечестно. У нее даже с мальчиками не особенно выходило, потому что вначале оба думали, что она необыкновенная, а у нее просто голова была дурная, и она, например, во время секса могла сказать: «Никелькадмиевый», или предложить мальчику вынуть из носа шахматного коня, или слонята начинали выбегать у нее из головы просто так, пугая всех кругом, какой уж тут секс, когда слонята носятся по всей комнате, надо всех созвать и в ванную затолкать, она и заталкивала, а мальчик уж далеко был, на остановке стоял и бился лбом об осенние листья.

В общем, как вы сами, дорогие читатели, понимаете, закончилось все тем, что однажды из головы девочки вышел Господь Бог и, исполненный благодати, сказал: «Вот, девочка, ты терпеливо носила эту дурную голову и не выстрелила в нее, как это сделал Курт Кобейн, за что я тебе выношу благодарность от всех нас и вот тебе, значит, новая голова, а эту я с собой заберу», – а куда заберет, не сказал, кстати. И подарил он девочке новую голову – красивую, умную, светлую, а старую забрал куда-то, а еще подарил девочке керамическую пепельницу в виде этой старой головы (чтобы помнила) и три блока хороших импортных сигарет с ментолом, сейчас такие трудно достать. У девочки с тех пор было все хорошо, она удачно вышла замуж, долго жила, ее любили все друзья и соседи тоже, и умерла она старой и счастливой, и никто не узнал, что на самом деле эта девочка пустила себе пулю в голову уже давно, а вместо нее жил дальше Курт Кобейн, которому за прекрасную музыку Господь решил дать еще один шанс пожить вот таким странным и жестоким, но, если вдуматься, единственно правильным образом.

Возможно, стакан наполовину полон, возможно, стакан на треть рис, на две трети – мясо, возможно, стакана вообще нет, говорит мой Наставник, разбивая стакан, полный сырого мяса.

Возможно, мяса тоже нет, говорит он, поднимая упавшее на тропу грязное мясо. Оно все в пыли, думаю я, какой кошмар, а он кладет одну за одной мясные полоски в рот, параллельно изрекая им очередную мудрость. Возможно, это мясо какого-то животного, говорит он задумчиво; возможно, оно уже мое, потому что оно теперь внутри меня как часть меня. Или пыль – тоже часть меня? – спрашивает он.

Пыль – это пыль, говорю я и получаю палкой по шее. Или это часть всех нас, предполагаю я и ловко уворачиваюсь, чтобы не получить палкой по шее еще раз.

А потом еще и по голове получишь палкой, классика жанра, говорит он.

Приносит из кухни очередной стакан, полный мяса, – давай отвечай мне, чем полон стакан, видишь ты там мясо, хочешь ли ты получить палкой по голове?

Может, мясо само заползло в стакан, это такая память о форме, желание формы – это как желание нормы, понимаете? – робко предполагаю я.

Ешь, мрачно говорит мой Наставник, придвигая ко мне стакан, ешь, забудь о палке, дура. О чем еще можно говорить с голодным человеком. Форма, желание нормы, с ума сойти можно. Ешь, ешь, забудь, ничего из этого не получится.

Аня Снибирь очень любила осенние желтые листья – они летят над городом, паутинки арахны тянутся над узкими плечами Ани Снибирь, солнце валиком умазывает небеса морозным желтком. Аня – романтик, Ане нравятся проворные собаки, играющие в «Knockin' оп heaven's door» [4] на автомагистрали, нравятся холодные вороны под сердцем, нравятся угрюмые подростки в растаманских шарфиках, сидящие воробушками на парапете в ожидании летающей рыбы, знающей все о девочках и о том, как сдать сессию на «прилично». Аня Снибирь идет в парк, собирает осенние желтые листья в букет, перевязывает его своими волосами.