Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович Страница 43

– Welcome to America, sir!

Приглашение в мормонский университет Джордж-Таун читать лекции о Достоевском спроворила Пете та самая закадычная американка-славистка, чей виски мы некогда распивали с Петей в его одинокой квартире. Причем приглашение было оформлено на целый год при визе B - 2 , то есть с разрешением на работу. Рабочих у Пети было только два месяца. Но он проболтался еще два перед тем, как во второй половине августа я поехал встречать его в аэропорт…

Получив приглашение, до последнего момента Петя не верил, что его выпустят из Страны Советов. Говорил же ему кагэбэшник на допросе: вам, голубчик, не видать Запада как своих ушей, об этом мы позаботимся . Он промахнулся: волна недолгой эфемерной свободы подняла голубчика и выбросила на атлантический берег, на реку Потомак. Здесь на речной волне недалеко от Independent, на которой Петя снял себе жилье bedroom, living room, half of bathroom , покачивался дебаркадер с баром, где он по утрам принимал margarita – серебряная текила, апельсиновый ликер, лимонный сок, мелко толченный лед, соль по краю бокала.

Баба в ОВИРе запомнилась Пете. Размерами и простодушием завзятой хапуги. Когда она протянула первый в его жизни заграничный паспорт, фыркнула:

– Всё за границу едут, а в ресторан никто не пригласит.

Баба была молодая, налитая, скорее всего, горячая. Не будь Петя без пяти минут американец, он бы позвал ее в ближайшую распивочную, а там уж, познакомившись поближе, сообразил бы, как быть: простонародного вида чиновницы всегда волновали его. Петя рассказывал как-то, что его мечтой со школьной юности были молодые милиционерши, стоявшие при входе в Ленинскую библиотеку. По-видимому, эффект разоблачения их из служебной формы мог бы стать стимулирующим моментом: под мундиром же у них, скорее всего, было все то же, что у всех. Но прежде этого было другое: они несли прелестную провинциальную дичь, в них было обаяние первобытности, прельстительность неокультуренности…

В полете Петя лишний раз пролистывал том Достоевского. Он решил, что самым выигрышным предметом для чтения лекций американским слависткам – он помнил остроту из Пнина об Анне Карамазофф – будут Бесы . В этом выборе Петя учитывал текущую политическую конъюнктуру: как-никак в родном СССР наконец-то свергли социализм, развалили Берлинскую стену и достигли всегда вожделенного состояния русского социума, которое большевики характеризовали как грабь награбленное . Еще точнее характеризовали это вечное народное опьянение собственным и окружающим бесправием русские умные люди еще в предыдущем веке. Карамзин говорил кратко: крадут . Позже Витте в мемуарах высказывался еще красочнее: кто может – грабит, кто не может – ворует . Петя сразу обратился к третьей части романа, именно там, он помнил, для него содержалось много поживы. Но нет, этого они никогда не поймут , думал Петя, читая восхитительное восклицание Петруши Верховенского:

– Уже кругом разврат, дети пьяны, матери пьяны, все готово: о, дайте взойти поколению!

Вот в его же, Петруши Верховенского, изложении беглый очерк щигалевщины, возможно, подойдет: «Каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей. Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращают более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят… Рабы должны быть равны; без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства». И это было написано, когда Ленину было три года от роду, а Сталину еще только предстояло выйти из чрева матери через семь лет. Впрочем, Шигалев, возможно, вдохновлялся Платоном или Макиавелли.

Петя отглотнул еще виски и подумал, что ничего, совсем ничего не знает о молодых американцах. Ну, если отбросить внутривидовое сходство с нами. Скорее всего, Достоевский там интересен лишь постольку, поскольку надо сдать экзамен или защитить диплом. Их изгоняют или казнят . Ну, быть может, они и слышали о Солоне или Сократе, о Галилее или Копернике. О Джордано Бруно или о Яне Гусе. О последнем – вряд ли, но знали же они имя Сахарова, в честь которого город Горький переименовали в город Сладкий. И вряд ли они знают о знаменитом русском философском пароходе , отправленном некогда к берегам скандинавским. Причем это было проявлением гуманизма: ЧеКа с удовольствием всех этих умников перестреляла бы. Как рябчиков . Или отправила бы на Соловки: Флоренский, скажем, на этот борт опоздал и отправился на монастырский остров…

И здесь Петя почувствовал, что или надо перестать пить, или, напротив, выпить еще, потому что слезы стыда за отечество и за прочее человечество наворачивались на глаза. Ведь это было не просто избавление от сотни инакомыслящих, это была чистка генофонда, удаление из страны тех самых высших способностей . И Пете впервые пришла в голову мысль, что он ведь может остаться в стране равных возможностей. И он содрогнулся при этой мысли, хотя еще не повстречал на американских чужих берегах эмигрантов и еще воочию не удостоверился, что нет ничего худшего, чем изгнание, тем более – самовольное, и не может быть на свете наказания горше, чем разлука с родиной навсегда. На этом месте своих чувствований Петя и впрямь прослезился, выпил, захлопнул том, посмотрел в иллюминатор. И опять заставил себя испытать прилив восторга: он первый раз в жизни ступит на берег страны, лежащей в антиподах . Как Одиссей.

Уже при первых шагах по заокеанскому континенту Петя задохнулся от удара чистого воздуха. Это был воздух иной консистенции, чем воздух русский, может быть, с иной даже химической формулой. Этот воздух возбуждал. И пока его знакомая везла его в машине в город, Петя все дивился, как же может быть так чисто там, где живут, жуют, оправляются люди, где тоже идут дожди, и сырая земля должна же вылезать наружу сквозь мытый асфальт. Впрочем, тогда Петя еще ничего не знал о грандиозных помойках, видных из окна экспресса amtrack, когда он подъезжает к Нью-Йорку.

Знакомая подыскала Пете на первые дни, пока он не найдет постоянного жилья, очень симпатичную старомодную гостиницу: крохотный номер, душ в коридоре, завтрак – в ближайшей закусочной. Все казалось забавным, прежде другого американский английский, который было возможно разобрать, только сильно вслушиваясь – так говорят по-русски люди из южных областей, с акцентом и многими неологизмами. Очарователен в своей наивности был музей здешней живописи на The Mall: ковбои в прошлом веке писали маслом ровно так, как русские провинциальные самоучки. В музее воздухоплавания Петя испытал прилив патриотизма: все, что было ценного в истории американской авиации, придумал наш Сикорский. Даже кормили в ближайшей закусочной приблизительно так, как привык питаться Петя: утром он съедал country breakfast, как именовалась глазунья с картошкой и ветчиной. Ну, и стакан апельсинового сока. От здешнего кофе он в первый же день отказался: это был напиток туриста из Петиной юности – какие-то толченые бобы с цикорием.