Запредельная жизнь - Дидье ван Ковелер Страница 44

Впрочем, имею – на «форд-ферлейн». Уж его-то я знаю как свои пять пальцев, не я ли его холил и лелеял, чинил и чистил, пинал и проклинал, когда он ломался! Сидя в нем, я повторял те же движения, что и мама, как бы продлевая ее жизнь. На ее хорошее и плохое настроение, ее крутые виражи, лихие прогулки и поездки под градусом накладывались мои.

Следующие несколько часов я торчу в пропахшем пылью гараже рядом с механиком, который напевает бодрые песенки Шарля Трене, похожие в его исполнении на сыр с дырками. С самого рассвета он со знанием дела колдует над шикарной американкой. Для него это просто порядком изношенная колымага. Он разбирает детали под мерный свинг, отбивает такт инструментами и ловко закручивает гайки – каждая умещается в три ноты.

– Все в порядке, – говорит он, заходя на кухню. – Я заменил переключатель скоростей, глушитель и размонтировал крышу.

Папа стоит перед дымящейся кастрюлькой, в которой разогревается кофе, и, глядя в зеркало над раковиной, поправляет галстук. Слышно, как в пристройке негромко ворчит мотор.

– Значит, я могу ехать?

– Ну… в общем да, – с заминкой отвечает механик. – А тюлевые ленты оставить?

Поразмыслив и сняв с огня кастрюльку, папа отвечает: «Оставьте». Для храбрости он выпивает весь кофе до последней капельки, садится в «форд», ни разу не выезжавший со дня моей свадьбы, и едет к часовне. Белый тюль развевается на ветру.

Первыми явились Дюмонсели. Жанна-Мари, мать-настоятельница сладкой обители, в длинном каракулевом манто и берете из того же меха, стоит на замшелом пороге часовни. За ней – весь выводок по старшинству.

– Какая прекрасная смерть! – искренне вздыхает она, прижимаясь к щеке Фабьены и целуя воздух. – Хоть какое-то утешение в вашем горе.

Ее собственного мужа убил коровий пук. Он пошел подоить корову для успокоения нервов, кончил дойку и хотел зажечь сигарету, но тут гремучая смесь кислорода с исторгшимся из коровьей утробы метаном взорвалась, и обоих, хозяина и скотину, разорвало в куски. Сообщение об этом событии появилось на первой полосе «Дофине либере», на похоронах весь Экс с трудом удерживался от смеха, а Жанна-Мари навсегда осталась травмированной. Как бы ни отыгрывалась она на детях, но глубоко въевшиеся горечь и унижение отравили ее почтенное вдовство.

Фабьена благодарит. Она украдкой поглядывает на кучку людей около автостоянки напротив часовни, еще не успевших перейти через дорогу. Поджидает Наилу. Но Наила не придет. Рано утром она собрала чемоданы и отбыла на остров Маврикий. Там открылся отреставрированный отель и для пользы дела разослал приглашения турагентствам. Собственно, пригласили фикусную барышню, но она не пожелала ехать туда в сезон циклонов и послала вместо себя помощницу.

Как я мечтал поехать вдвоем с Наилой в настоящее путешествие, куда-нибудь на край света, где нет ни одного европейца. Мы собирались осуществить этот план на будущее лето. Я рад, что она улетает именно сегодня, отрывается от земли в то самое время, когда меня погребают. Допускаю, что в моих силах в один миг переноситься в любую точку планеты без всяких посредников, но эта независимость мне не нужна. Я предпочитаю лишь отвечать, когда меня зовут.

Перед отъездом Наила написала мне письмо и оставила его в шкафу, засунув между рамой и холстом «Забытого окна».

Жак! В нынешнем своем положении ты, вероятно, уже знаешь, что, кроме тебя, у меня был другой мужчина. Мне это было нужно, чтобы не попрекать тебя твоей женой. И я этому рада теперь, когда познакомилась с ней. Честно говоря, я не очень понимаю, зачем я тебе понадобилась. Фабьена куда красивее меня. Когда мы с ней разговаривали, мне казалось, что твоя любовница не я, а она. А уж на твоей картине я и вовсе уродина. Но мне было с тобой хорошо. И ты не сразу со мной расстанешься. Я всегда доверяла тебе. И доверяю. Вот это я хотела тебе сказать.

У тайванцев есть очень неглупая традиция. На похороны семья усопшего приглашает стриптизершу. Она идет на кладбище в толпе провожающих и по дороге раздевается. Так она помогает покойному освободиться, вырваться из пут, в которых держат его скорбящие родственники, и он легко воспаряет на небо в приятном возбуждении. Правда, здорово? Так вот, имей в виду: сегодня днем, в три часа, когда тебя начнут отпевать, я буду в аэропорту, найду там укромное местечко и устрою для тебя стриптиз. Захочешь – приходи. Если же тебе что-то помешает, знай – на Маврикии я одна, и каждый раз, когда буду раздеваться, это для тебя.

Я очень тронут таким предложением, тем более что благодаря Одили успел убедиться – этот трюк действует. Само письмо, в котором сконцентрирован мысленный импульс идеального турагента – Наилы, уже послужило мне неоценимым подспорьем, сделав меня совершенно безучастным к приближавшемуся событию. Я горел желанием тут же ответить, похороны же воспринимал как какую-то рутинную процедуру.

– Бедный сиротка, – вздыхает Жанна-Мари, ероша волосы моего сына. – Жизнь, она такая, малыш.

– У него осталась мама, – всхлипывает Мари-Па. Люсьен сжимает зубы и поправляет расческой пробор. К стоянке подкатывает отцовский «форд» в свадебном убранстве. Кондитерша, возмущенная до глубины души, уводит свою свиту в часовню. Фабьена прячет улыбку в траурную вуаль. Ей самой странно, до чего приятно оказалось шокировать тех самых добропорядочных обывателей, в чей круг она так упорно старалась войти Удовольствие непослушного ребенка, ломающего игрушку… уж не от меня ли она заразилась. Она дожидается отца на ступенях, кивком выражает полное одобрение белому тюлю и переступает порог, опираясь на его руку. Люсьен идти за руку отказался, пропустил их на несколько шагов и вошел следом, похожий в своем черном костюме на маленького банкира, сцепив пальцы, опустив голову, полный сознания своей важности, но машинально старающийся не наступать на швы между каменными плитами.

Кладбище вокруг часовни состоит из старинных, по большей части заброшенных могил. В прежние времена почтенные граждане нашего города считали за честь быть похороненными тут, под сенью замка королевы Виктории, сожженного солдатами вермахта. Ныне они приезжают в супермаркет напротив запасаться провизией.

Я задерживаюсь еще на минутку посмотреть на фамильный обелиск Лормо, высокое остроконечное, похожее на душевую кабину сооружение из черного мрамора. Вокруг решетка, запертая на три висячих замка, – не убежишь! Слева могильщики долбят мерзлую землю и проклинают меня на чем свет стоит.

Пришедшие на церемонию спешно подтягиваются по гравийной дорожке, скользя на попадающихся под ноги корочках льда. Часовня быстро – тем более что на улице пошел дождь – наполняется людьми. Грустно смотреть, как все тут обветшало. На деревянных панелях – белые пятна плесени, витражи потрескались, пол усеян осколками черепицы, холод внутри хуже, чем на улице, но священник прежний – тот же, который меня крестил, причащал и венчал. Аббат Кутан из Пюньи-Шатно. Теперь он, при своем паркинсонизме, остался один на шесть приходов южной части города и ездит на требы и службы на видавшей виды малолитражке, прихватив чемоданчик с облачением и реквизитом. Роль певчего при тщедушном седеньком священнике выполнял детина-акселерат, лучший регбист в сборной Кларафона. Кочевой пастырь раскладывал на оскверненном каракулями местных подростков алтаре колокольчик, флаконы с вином и святой водой и портативный магнитофон с записью органа. Сегодня он успел совершить мессу в молодежном лагере и венчание в Сент-Оффанже, а отпев меня, отправится крестить младенца в Мукси. У него, как у бродячего циркача, походный чемоданчик всегда наготове, он является по первому зову, поддерживая видимость религиозной жизни в отмирающих приходах. По воскресеньям наматывает километров тридцать пять и служит пять литургий. Когда его не станет, епископ урежет мессы до одной-единственной в месяц, совершаемой в разных храмах поочередно, придется верующим курсировать из одного в другой.