Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 44

«Наверное, это самое значительное, что совершил я в жизни», – размышлял Туз. Впрочем, этим его дары не кончились.

С первого дня в умном доме он чувствовал себя неловко, будто где-то чего-то чесалось. А после взгляда на модель тоски зуд окреп, и при внимательном осмотре обнаружился один из упомянутых стариком Гией «неприятных сувениров» – «мирские захребетники», как говорили в старину, весьма гнусные твари. Когда-то давным-давно они уже гостили пониже живота. Тогда близ буддийской ступы он спал в чужом мешке, пил часто и редко мылся в арыках, так что вернулся домой, как говорят латины, «мальакомпаньядо» – в плохой компании. Кто знает, чем занимались эти существа в Каракалпакии на развалинах древнего Хорезма? Возможно, поджидали именно Туза. Или переметнулись от Мими на память? В пустыне вели себя мирно, а в Москве, не понимая, куда их занесло, начали зверски кусаться. Истребить удалось, сплошь побрившись и едва не спалив себя керосином.

Слово керосин воскресило беседу с Кончитой о важной основе «кер». Но Туз отмел подозрения. Больше занимало, какой они породы – шпанские, галльские или нидерландские? По безбожности укусов, скорее всего, из Амстердама. Ну, коли обычные вши заводятся от тоски и неуверенности, то по какой же причине лобковые? Может, от чрезмерного веселья и национальной неопределенности? И пока ломал голову, Урсула неистово, припадочно зачесалась – приседала, подтанцовывая и крутясь на месте, будто за хвостом. Точно как сенбернарша у знакомых. И смех, и грех. «Ничего веселого! – мрачнела она. – Что за напасть такая?!» Туз уже собирал пожитки, но, разглядев все через лупу, Урсула умилилась до слез: «Пьехос де пубис! Малютки! Чуть больше миллиметра, а живые. Тут у меня для них вселенная»…

«Что значит имя, – подумал Туз. – Пьехос де пубис! Хоть поэму пиши. Услыхала бы по-русски, так не радовалась бы». И предложил, если нет керосина, применить для пробы бензин. Вот когда Урсула всерьез разгневалась. Все-таки умудрился вывести не только из климакса, но из равновесия вообще. «Асесино! Убийца! – всхлипывала, снимая площиц пинцетом и бережно пересаживая в хрустальную бонбоньерку, – Откуда такая жестокость?! Неужели все русские таковы?» Тем же днем заказала уютную банку из увеличительного стекла, чтобы наблюдать за их частной жизнью. Хотя Туз сомневался, перенесут ли малютки разлуку с лобком. «Хорошо, что чистилище вовремя прикрыли, – думал он. – А то, глядишь, и там бы встретились»…

Ой, да признаться, все это – грубая шутка! Ну, почесались на нервной почве. А «мирские захребетники» понадобились только для того, чтобы в ряду великих слов с тремя буквами «к», «е» и «р» заслуженно помянуть керосин… «Керидо! Дорогой! – растолкала среди ночи Урсула. – А чем же их кормить? Может, есть сухой корм в магазинах?»

Конечно, она была гениальна, со всеми последствиями. Явно исповедовала буддийскую ахимсу – непричинение вреда живым существам. И Туз очень надеялся, что купит самого Будду на мусорные деньги, хотя бы из благодарности за новых питомцев, не говоря уж об избавлении от чистилищных уз. Но Урсула нежданно обиделась, сказав, что не предполагала такую корысть в русских. Честно говоря, Туз и сам дивился, обнаружив признаки корысти, поскольку после отказа заметно охладел к Урсуле.

Завершилась сорокадневная кварезима, шутки кончилис, ь и отношения разладились. Он подолгу плавал в океане и гулял по длинному выгнутому дугой пляжу, где сновали крабы, ступали пеликаны и выползали из прибрежных зарослей под солнце игуаны, стремясь насытиться открытой пастью праной. Ах, как ритмично накатывали волны, рождая поэтический размер.

Пляж пресекала выступавшая в океан скала, под которой виднелась убогая хижина. Хотелось дойти до нее, но Урсула, приглядывая с балкона, возвращала трубным сигналом, вроде пароходного. «Ничего интересного в этой чосе, – кивала потом в сторону хижины. – Живет одна моя кузина. Да не совсем кузина, а так называемая»…

Но день за днем Туз уходил все дальше. Урсула начала новую модель «меркантилизм» – нечто бесформенное из песка – и не успела или не захотела остановить его вовремя.

Туз сам присел в раздумье, не повернуть ли обратно, чтобы оставить по себе на память хоть что-нибудь хорошее. Да, пожалуй, все, что мог, уже предложил. А Будда звал в дорогу.

Туз брел по бесконечному пляжу с рюкзаком и Буддой за спиной. Тяжелые ботинки для среднерусского туризма увязали в песке. На ум пришла критическая плотность, а за ней темные галактики и черные дыры – схлопнется наша вселенная или будет бесконечно расширяться? Неисповедимы пути! Но ему под ноги ложились пока торными дорожками.

Место называлось Папаноя, и Туз припоминал, кто же был папой Ноя – Мафусаил, что ли? Да нет, этот – дедушкой, а папой – Ламех, проживший срок в три семерки – «777» – как портвейн.

Ближе к вечеру достиг тростниковой хижины под пальмовой крышей. У входа, занавешенного ковриком, стоял трехколесный велосипед с прицепом и лежали три игуаны со связанными веревкой лапами. Все говорило о тихой допотопной жизни.

Коврик чуть колыхнулся, и явилась индианка в белом платье, расшитом красными цветами по горлу, рукавам и подолу. Лицо ее было недвижно, словно букет садовых лилий. Она встретила Туза примерно так же, как пятьсот лет назад Монтесума конкистадоров, сочтенных им богами, – почтительно, но без восторга.

Испанский был для нее чужим, и понимали они друг друга не очень хорошо. Поедая запеченную для него игуану, Туз все же уяснил, что она из ацтеков, а имя ее – Кальи означает – дом. Ей принадлежало четверть акра кокосовых пальм и роща папай. Жила одна. Охотилась с рогаткой на игуан, ловила рыбу уачинанго и била палкой диких индеек, из перьев которых мастерила плюмажи и веера. Из пальмовых листьев плела сомбреро, а огромных жаб, скрежетавших ночами в прибрежной сельве, превращала в безмолвные кошельки. По утрам, снарядив трицикло, выезжала на большую дорогу, ведущую от Акапулько в Нижнюю Калифорнию, и торговала на обочине.

Туз отметил камень на ее груди, подобный закатному солнцу, и красоту ее платья.

«Это все праздничное, – сказала Кальи. – Сегодня мне исполнилось полвека»…

Нельзя было поверить. Обхаживаемая умным домом Урсула в сорок пять выглядела на тридцать, а Кальи по виду никак не больше двадцати пяти. Тем не менее она выставила великую, размером с полувековой юбилей, бутылку желтоватого напитка. «Что это?» – заинтересовался Туз. «Мескаль, – отвечала Кальи. – Старший брат текилы»…

Так крепок был кактусный братишка, что вызвал временное окаменение. Сидя на берегу затаившего дыхание океана, они пили молча, пока не приблизились ко дну, где колыхалась толстая лохматая гусеница. «Гусано, – погрозила пальцем Кальи. – Как мой маридо». И спокойно поведала о муже – он де похаживал в умный дом к Урсуле, оставляя свой без внимания, а три года назад его ударило волной о скалу и утащило течением. «Здесь, в этой бухте, совсем нет дна». – И положила, точно ньюфаундленд, тяжелую голову Тузу на колени. Он наклонился поцеловать, и Кальи не отстранилась. Однако не разжала зубов, что и поцелуем-то сложно назвать. «А зачем открывать рот?» – спросила она. «Да так лучше! – пытался объяснить Туз. – Удобней и приятней!» Стаскивая платье, Кальи замерла на миг: «Не думаю». И ноги едва раздвинула, не более чем на два пальца, позволив войти лишь частично, словно в предбанник. Ну, вылитая скифская баба. «У ацтеков так заведено», – сказала строго, ощутив его усилия к проникновению. «Откуда же дети?» «Достаточно умелого плевка в ладонь», – ошеломила Кальи, и последнее, о чем успел подумать Туз: «Ах, сеньор Трефо не знал!»