Угодья Мальдорора - Евгения Доброва Страница 44

Мы сидим в аэропорту уже пять часов, а посадку все не объявляют. Мне не страшно, просто любопытно, что нас ждет. Папа без конца выходит курить. Мама кормит брата манной кашей из термобанки, потом вспоминает про меня, дает рубль — купи себе чего-нибудь в буфете… Я выбираю кефир и крутое яйцо. К безе и эклерам я теперь равнодушна.

Наконец, после долгого ожидания, объявляют наш рейс. Я вспоминаю — пока в самолете, надо загадать желание. На небе лучше слышат тех, кто ближе: просьбы не отражаются назад облаками.

Мы взлетаем — и летим над бело-голубыми барханами в лучезарном сиянии ультрафиолета. В просветы видно, как сверкают металлическими нитями реки. Их ртутный блеск завораживает, хочется тронуть металл стеклянной палочкой и, перегородив ему путь, пустить в другом направлении.

Август выдался жарким: леса, опаленные южным солнцем, одеты в золотое и багряное. За ними пластаются покрывала полей, перевитые проволочками дорог муравейники городов…

Мы летим, и перелет словно отсекает от меня бабушку Героиду, оставляет ее где-то там, в прошлом, в иной реальности… в другой стране…

Я все помню. Он сидел на лавочке у моего подъезда с Андрюхой Хайдером. Свое прозвище Хайдер получил из-за шапочки — точно такую же черную вязаную «пидорку» носил американский доктор, которым нам когда-то пропилили все мозги на политинформациях. В середине восьмидесятых его каждый день показывала программа «Время», про него писали газеты и журналы.

— Смотри уже тощий какой, одни глаза. Помрет еще, правда… — вздыхала бабушка.

— Не дадут. За ним весть мир следит.

Тогда в Советском Союзе никто не догадывался, что это перформанс. Откуда нам было знать, что корреспондент Гостелерадио в Вашингтоне придумал шоу и снимал по пять сюжетов на дню, переодевая астрофизика — который вовсе не сидел каждый день у Белого дома — в разные костюмы, чтобы голодовка казалась непрерывной.

Андрюху Хайдера я знала, а его друга нет. Видела парня несколько раз — в библиотеке, на дискотеке, — и все. Я поздоровалась и зашла в подъезд. Пока поднималась на четвертый этаж, подумала: а почему у нас горит окно на кухне, светло ведь еще. Вышла из лифта, нажала кнопку звонка. Никто не отозвался. Странно. Я поискала в карманах ключ, открыла. Шагнула через порог и споткнулась о тело.

Папа лежал на полу, разметав руки. Он был в верхней одежде и в ботах-полуторках. Рядом валялся раскрытый портфель и связка ключей. Я притворила дверь и бросилась вниз, к Андрюхе.

— Парни! — сказала я. — Нужна помощь. Мой папа то ли умер, то ли пьяный. Упал в прихожей. Надо на кровать перетащить.

Они вскочили со скамейки и побежали в квартиру. Папа неподвижно лежал в той же позе. Андрюхин друг склонился над ним и нащупал пульс.

— Дышит! — сказал он. — Значит, пьяный. Точно, пьяный — запах есть. Андрюх, давай за ноги. Куда тащить?

— В ту комнату. Осторожно, угол! Тебя как зовут?

— Богдан его зовут, — ответил Хайдер. — Он, между прочим, давно хотел с тобой познакомиться.

— Ясно. Богдан, руку ему выверни вперед. Ага, вот так.

Папу сгрузили на диван. Он не подавал признаков жизни.

— Активированный уголь есть? Надо, чтобы он его выпил. В смысле, проглотил.

— Где-то был, — я побежала искать аптечку.

Парни разжали папе зубы, я положила в рот таблетку и только хотела влить полстакана воды, как вдруг папа пожевал губами и, не приходя в сознание, с силой выплюнул таблетку прямо Хайдеру в глаз. Как верблюд. Рефлекторно.

— Черт!! — выругался Хайдер.

— Жить будет, точно, — подытожил Богдан. — Надо набок повернуть, а то будет блевать, захлебнется. И тазик принеси. К утру должен прочухаться. Только одного его не надо оставлять, на всякий случай.

— Может, побудете пока со мной? Гребенщикова послушаем. Я картошку на ужин пожарю.

Хайдер отказался, заявил, что не может — мать ушла без ключей, — а Богдан остался караулить папу.

Рано утром папа нас обнаружил. Спящими на моей узкой девичьей кровати. Мы были одеты, мы лежали поверх одеяла, — но папу это не смягчило.

Богдана он спустил с лестницы, вышвырнув вслед его кеды, а мне дал затрещину.

— Это нечестно! — орал Богдан на весь подъезд с первого этажа. Но папа не стал его слушать.

— Ты пьяный был, ты чуть не помер. Мы тебя караулили, — сказала я мрачно.

— Где мои три помидора? — набросился папа. — У меня тут лежали три помидора. Вы что, их съели? Где они?

— Никто не брал твои помидоры. Искать надо лучше. Вон они в миске на подоконнике.

Папа молча крошил помидоры, как на салат. Посолил, поперчил, залил подсолнечным маслом. Сел завтракать. Я, ускользнув из поля его зрения, вышла на балкон.

Богдан сидел на лавочке. Он знал, что я выйду. Он помахал: привет! — покрутил у виска и улыбнулся. Я развела руками и жестом показала, что сейчас спущусь.

Был очень ранний розовый час, даже с собаками еще никто не гулял. Мы сели на край песочницы и стали ждать, когда совсем рассветет. А потом пошли к Богдановой маме, и она накормила нас завтраком.

— Ну и придурок твой папа, — сказал Богдан, — как ты только с ним живешь… Кошмар на улице Вязов… Хочешь, выходи за меня замуж.

— Что, прямо сейчас?

— Когда угодно.

— Я подумаю.

Я говорила совершенно серьезно, и он тоже. Мы так устали за ночь, так не выспались, что просто не было сил на интригу, кокетство и прочие скрытые смыслы.

А может быть, дело не в этом. Богдан вообще был другой, я сразу почувствовала. Это какой-нибудь Хайдер заржал бы и гаркнул: «Шутка!» — а я: «Смотри, дошутишься!» И отвесила бы ему смачный фофан. А он бы в ответ: «Драчливых баб точно замуж не берут!» Или еще какую-нибудь гадость. Да только где он, Хайдер? Спит еще, наверно. Под толстым пуховым одеялом. Ну и пусть себе спит. Помог, сколько смог, и ладно.

Был неприятный, мокрый, промозглый октябрьский день. Моросило. За шиворот попадали холодные тонкие струйки. Мы сидели с Хайдером на детской площадке у Дома культуры, за столиком, похожим на птичью кормушку, и пили дешевое пиво.

Вообще-то школьникам спиртное не продавали, но в продмаге работал старший брат Андрюхи, поэтому нас как своих отоварили без очереди и без лишних слов. На закуску можно было взять печенье, но я не любила «Юбилейное», а Хайдер — шоколадное, и мы решили пить так.

Когда наш рассудок уже порядочно затуманил напиток шведского короля Гамбринуса, мы увидели нечто.

С безлюдной аллеи на нашу площадку свернул пожилой человек и направился к одной из скамеек. Но, не дойдя до нее полуметра, вдруг остановился и присел на корточки. Оперся о верхний край скамеечной спинки, вытянул ноги назад, а руки расправил в локтях, оказавшись таким образом в положении гэтэошника, обреченного на нормативы по отжиманию.