Спящие от печали - Вера Галактионова Страница 44

* * *

Если предположить, что уран – совокупная душа Земли, думал истопник, то, прошедшая через истребление ада в себе, она возносится, соединяясь с Небом, – соединяясь космическими умными станциями, внимательными спутниками и тружениками-кораблями. Однако опомнившееся зло, вырвашись через вскрытую, вспоротую землю, устремилось из преисподней ввысь, следом – чтобы воевать против добра уже в космосе.

Конфликт добра и зла разрешится там, вверху, не в пользу последнего, но как будет происходить меж звёзд и на Земле решающая страшная битва двух первоидей, человеческому уму ещё не открыто… И гнусную научную разработку пытается осуществить под благовидным предлогом некий фанатик, спрятавшийся в Штатах: этот учёный подлец замыслил ядерную бомбардировку Солнца.

Добыча урана идёт полным ходом, в разных уголках Земли, для таких учёных и для таких богачей – умственных циклопов, в головах у которых место рассудка занял беспощадный одноглазый доллар, взирающий на мир употребительно, алчно… А здешние урановые залежи, не добытые, не переработанные, подогревают потихоньку всю вольную планету. К центру Земли концентрация урана падает. И выходы урановых руд на поверхность довольно редки… Красит трёхвалентный уран здешние озёра в малиновый цвет. Шестивалентный – в жёлтый. И чудо как изумительно красив четырёхвалентный, в котором больше плутония – гибельные изумрудные озёрца сияют в дикой степи по весне там и сям… Но движение мирного атома ввысь пока прекращено. И урановая шахта давно заброшена, закрытый военный городок близ неё покинут военными – он разрушается потихоньку. Местные люди никогда без принуждения, без приказа не приближались и не приближаются к месторожденью. Если не считать, конечно, монаха Порфирия, садовую голову… Где-то нашёл приют этой ночью бродяга? В каком чужом углу прикорнул? Или, в самом деле, на поезд махнул? Чудное бормотал он тут спросонья, засуетившись под утро:

– За людишек придётся хлопотать. Насчёт послабления в страданьях… Поеду, поеду… Не докричаться мне отсюда до небушка по причине ничтожества моего…

Но ведь наказано было ему: к политикам – не приближаться. К кому собирался? Про что толковал? К чьей помощи устремился, торопыга? Ох, воистину: садовая голова…

* * *

Совсем редко заглядывал монах-шатун в котельную, где ночевал обычно без всякого смущенья, растянувшись на столе, обитом листовой сталью, в своей верблюжьей валяной шапчонке, похожей на выцветший засаленный котелок: теплынь, благодать! Ряса у монаха – вся в пёстрых заплатах. Поддёвочка у него старая, но широкая, стёганая; и постелить, и укрыться есть чем. Сияет, бывало, перед бродягой малая, печная, вселенная – прямо перед глазами его, сузившимися, как у калмыка, от слепящего степного солнца, от колючего блеска бескрайних снегов, от резких бликов талых вод, сбегающих по весне в малиновые, изумрудные, жёлтые озёра. Но что Порфирию свет и тепло печной вселенной? Когда светит ему, и согревает его изнутри, Слово чистейшей правды.

– Воины учёные, бестрепетные! Не я, презренный Порфишка, глаголю вам, но – Писание!

Так неделю назад покрикивал он, ворочаясь на листовой стали и поджимая старые ноги в толстых шерстяных носках, подаренных заботливыми старушонками.

– …Глаголет Писание! «Проклят нарушающий межи ближнего своего!..» Но опять пролез к нам двоедушный папёжник, лукавствующий, сребролюбивый, сквозь наши границы. Не с осьмиугольным крестом византийским истинным: римский четырёхугольный усечённый крыж в деснице его! Басурман, прельстившихся двусмысленными выгодами, притянул он в союзники и славный закрытый город Курчатов полонил. И вот она, его, папёжника, власть над нами. Над всеми… Вот она оказалась какая, разъединившая нас, разорившая, размоловшая судьбы людские в пыль…

– Всё так: миллионы судеб выброшены на ветер, – важно поглаживал бороду истопник. – Миллионы ушли в пустоту… И всё-то они уходят, уходят – без края, конца: сгорают без толка, без смысла…

* * *

Тогда со слезою глядел из угла на лежащего Порфирия молодой Коревко, успевший быстро почистить дома картошку и пробравшийся назад окружным путём – петляя по проулкам, избегая открытых мест пустыря, пригибаясь в лощине, меж кустов бурьяна. Удачно миновав всевидящее окно грозной Тарасевны, воротился он всё же, безработный инженер, к малому, печному, солнцу, чтобы осмысливать здесь, в котельной, законы жизни как следует, в совете и дружбе.

– Проклят! Да. Нарушающий межи, – утирал Коревко клетчатым платком крупный нос, влажнеющий от высокого чувства. – Правое наше дело: заградить внешние межи.

– Дырявые вовсе стали они теперь, – кивал им с топчана истопник Василий Амнистиевич, иссохший, как старый карагач, потерявший давным-давно счёт годам и надеждам на разумную власть. – Видимые силы нас подвели! Но силы невидимые – с нами. Так вот, что касается невидимой охраны границ: я – о двухурановой плазме… Рассмотрим предыдущие наши вычисления, не-товарищи – не-граждане… Раньше мы были – не товарищи, так граждане – все: непременно. А стали теперь – совсем уж никто. Ни те и не другие. Да и не третьи! М-да… Мы не господа, господа не мы…

И уж сам несёт закопчённый алюминиевый чайник на уголья молодой инженер, хозяйничая привычно. А истопник со своего топчана говорит ему в спину, почёсывая, поглаживая, захватывая в кулак седую бородищу:

– Всё-то клонило вас, друг мой Коревко, в сторону исследований продольного магнитного поля! Так вот, прежде разговора о необходимости воссоединения раздробленного советского пространства, вернёмся к беседе о синтезе ядер, а именно – о ядерном клее из мюонов… У рыхлого пространства надёжных внешних границ не бывает. В нём вырастают лишь новые и новые перепонки сорных, ядовитых лже-границ, которые множатся неостановимо и болезненно для всего живого… Что ж, братья верные, начав с клея из мюонов и сближения ядер, перейдём постепенно, через анализ ионных двигателей, к вопросам возможных установок… Установок по границам заповедной нашей державы, воскресающей из разорения, оживающей на обломках раздробленности – неостановимо…

– А там дойдём и до сбережения границ души! – уточнял с металлического стола лежащий Порфирий, воздымая руку. – Ибо глаголет Писание: «Проклят нарушающий межи ближнего своего!..»

* * *

Так неделю назад неторопливо рассуждали они в пляшущем неровном свете печной вселенной – двое изгнанных из науки учёных да монах без пристанища, оказавшиеся в своей стране как в чужой… И хоть к беспаспортному Порфирию особо ласковой родина не бывала никогда, однако запрета ношения рясы за его проступки так никто на монаха и не возложил, и очень он был этим счастлив, потому берёг её пуще всего. Носил при себе крупную цыганскую иглу с намотанной на неё длинною суровой ниткой. И при каждом ночлеге в чужом дому первым делом искал он клочок ненужной тряпицы, чтобы залатать, чтобы стянуть на рясе малейшую дырку, пока не разрослась она в опасную сквозную дырищу.

Пёстрые эти лоскуты делали Порфирия повсюду человеком, весьма отличимым от прочих. На подоле, к примеру, алел кружок, вырезанный из детского носка, изношенного понизу, но вполне крепкого сверху. Зеленела так же на правом боку особо надёжная заплата из старой солдатской гимнастёрки. И даже крепкий угол выцветшего бабьего платка весьма уместно синел на левом его локте.