Катерина - Аарон Аппельфельд Страница 44

И все же, слава Богу, я не оторвалась от живительных источников веры. Бывало в моей жизни, когда, казалось, я забывала о них, погрязши в пороке, но и тогда не однажды падала я на колени и молилась. О Боже, немного таких мгновений могу я вспомнить, хоть и велики грехи мои, но только Ты в бесконечной милости Своей знал душу рабы Твоей.

А теперь, как принято говорить, вернулись воды к истокам своим, завершен круг: я возвратилась сюда. Дни полновесны, исполнены сияния, и я блуждаю по ним — по всей их протяженности. Пока окно распахнуто и глаза мои способны видеть, одиночество не досаждает мне. Шаль, что мертвым запрещено разговаривать с живыми. Им есть о чем рассказать. Я в этом уверена…

Данте увидел устрашающие нас круги ада внутренним взором гения.

Еврейский народ побывал в аду. Как написать об этом?

Как написать об этом? Как написать о Катастрофе, о тех, кто погиб в этом аду, и о тех, кто выжил в нем? О трагедии, мужестве, отчаянии, вере, непонимании, одиночестве, постижении, разочаровании, уроках?

Ответом на вопрос, который десятилетие за десятилетием не дает покоя писателю Аарону Аппельфельду, могут служить его книги. Ответом для нас, читателей, но не для него самого: каждое его новое произведение — это снова и снова трагически неразрешимый поиск, новый поворот темы, которая намного шире самой себя, которая проламывает временные и событийные рамки того, что обрушилось на еврейский народ в годы Второй мировой войны, и, хотим мы того или нет, отбрасывает свою зловещую тень на нас, обитающих в двадцать первом веке. Мир людей, живущих в этой тени, — это мир большинства произведений Аппельфельда.

Аарон Аппельфельд — лауреат Премии Израиля, высшей премии этой страны, он удостоен множества других международных и израильских премий и наград. Его книги переведены на тридцать языков. Мировая критика ставит Аппельфельда в один ряд с такими величинами, как Альбер Камю, Исаак Башевис Зингер, Франц Кафка, называя его одним из лучших писателей нынешнего поколения. Недельное литературное приложение к газете «Нью-Йорк таймс», одна из самых авторитетных литературных трибун в мире, не жалеет места для развернутого творческого портрета израильского автора. «Проза Аппельфельда, — пишет известный критик Мицико Какатони, — волшебна, как сказки братьев Гримм… Эти сумеречные народные сказания, покоряющие читателя простотой и теплотой повествования, каким-то непостижимым образом обретают философскую значимость и могут послужить нам моральным уроком…»

В литературу Аппельфельд пришел довольно поздно, ему было уже тридцать. А за плечами — трагически трудная дорога.

Из воспоминаний писателя:

Я родился в Черновцах в 1932 году. Моим родным языком был немецкий; дедушка и бабушка говорили на идише, вокруг говорили по-украински, по-польски, по-румынски. Я рос в состоятельной семье, единственным ребенком, что само по себе было уже признаком ассимиляции. В начале войны — мне тогда было восемь лет — румыны захватили город, тут же убили мою мать, я остался с отцом. Нас поместили в гетто. Потом увезли на Украину, под Могилев-Подольский, там нас с отцом разделили, я остался один. Скитался с места на место. Русоволосый, с голубыми глазами, я не был похож на еврея, говорил по-украински вполне сносно. В деревнях не всегда находил работу. Перебрался в город, где работал у людей не совсем порядочных, среди них попадались и воры, и мошенники…

В 1944 году пришли русские. Я работал на солдатской кухне и продвигался вместе с армией. Солдаты обучили меня русскому — главным образом матерным словам. Вместе с армией я добрался до Югославии. Там я нашел и других еврейских детей, и мы, небольшой группой, перебрались в Италию. Мы жили в монастыре. Там встретились с солдатами Еврейской бригады (воинское подразделение, сформированное в Эрец-Исраэль, которое воевало в составе союзных войск во время Второй мировой войны) и с их помощью в 1946 году перебрались в Эрец-Исраэль. Я оказался здесь в полном одиночестве, потерял всякую ориентацию: не понимал, зачем я здесь, с трудом разбирался в происходящем. Что я делаю в этой жаркой стране, где собралось так много евреев? Как я здесь очутился?

Я работал, где придется, — в городе и в кибуцах. Подучил иврит. Вообще-то я говорил на многих языках, хотя толком не знал ни одного. Я знал немецкий — на нем говорили мои родители — и не знал его; знал русский и украинский, но не знал их; я мог объясниться на итальянском и на идише, но и этих языков я не знал. У меня не было никакого образования, я никогда не учился в школе… По сути, впервые я сел за парту в университете, когда отслужил в армии и имел за плечами уже солидный кусок жизни. Там, в университете, я почувствовал: с этим жизненным опытом нужно что-то делать…

Ныне Аарон Аппельфельд, который «никогда не учился в школе» и всего лишь, как он выражается, «подучил иврит», является профессором ивритской литературы в беэр-шевском университете им. Бен-Гуриона, преподает в ряде европейских и американских университетов. Его перу принадлежат книги, написанные на блестящем, изысканном, образном иврите.

Первая его книга называлась «Дым». Она рассказывала о людях, переживших, как и сам автор, Катастрофу и оказавшихся в Израиле. «Это были не „целые“ люди — половинки, а то и четвертушки, их сознание было четвертовано». Они не работали, пьянствовали, занимались контрабандой, женщины — проституцией… Это были шестидесятые годы, и автор с трудом нашел издательство, согласившееся выпустить его книгу. Общество хотело читать не о тех, кто после пережитого опустился на дно жизни, а о здоровых, сильных и оптимистично настроенных людях.

Однако Аппельфельд стремился отобразить жизнь во всех ее многообразных проявлениях.

Воспоминания о Катастрофе живут как бы в глубоком подвале, куда каждый спускается в одиночку, — утверждал он. — Я не пытался писать о себе — таких историй в нашей стране более полмиллиона, есть и пострашнее, — я хотел понять смысл. Если нет смысла — зачем все это? Смысл — вот что важно для литературы. Мы не можем постичь смерть одного ребенка, так как нам постичь смерть миллионов? Наше сознание вытесняет Катастрофу, не принимает, отметает всякие разговоры о ней. Те, кто пережил Катастрофу, пережил ее лично. И этот личный опыт, каким-то особым, уникальным образом преломленный, может стать литературой. Как сделать, чтобы то, что случилось с Ициком или Мойше, обрело универсальный смысл? Как найти эту «точку схода», мельчайшую крупицу, микроскопический кристалл, где собралась вся трагедия?

За первой книгой последовали другие.

«Шкура и рубаха» — роман, повествующий о супружеской паре, разлученной войной и воссоединившейся в Вечном городе, «Как зеница ока», «Пора чудес», «В то же время», «Лаиш»…

Особое место в его творчестве занимает эпическое полотно «Катерина», в котором повествование ведется от лица украинской женщины: это своеобразная попытка взглянуть на еврейский народ со стороны — жизнь Катерины оказывается связанной с евреями, и после Катастрофы она считает своим долгом вспомнить и восстановить хотя бы часть того мира, что безвозвратно исчез вместе с гибелью миллионов ни в чем не повинных людей. «Катерина», пусть и в переводе, при котором текст неизбежно теряет в своей выразительности, даст читателю некоторое представление о стилистическом богатстве прозы Аарона Аппельфельда. И приобщит читателя к очень важной для этого писателя идеи: «… одно из главных, с детства сохранившихся и по сей день не забытых мною ощущений я мог бы выразить так: не может быть, чтобы меня с ними — с этими столь дорогими мне украинскими женщинами, с их братьями и сестрами, отцами и сыновьями, — не может быть, чтобы нас разделяла пропасть. Не может быть, чтобы навеки встала между нами глухая стена, чтобы не дано было нам испытать чувства притяжения, близости, взаимопонимания. И сегодня, прожив долгую и трудную жизнь, чудом уцелев в Катастрофе, я не утратил веры в Человека и в то, что между людьми не должна стоять стена непонимания и ненависти. Поэтому я написал „Катерину“».