Легенды нашего рока - Евгений Додолев Страница 44

Но уже через неделю без всякого спроса хозяев и без лейбла “АТВ” “Гимн…” прокрутили озорники из программы “13–31”, а потом и еще кто-то, кого схватить за руку было уже никак невозможно – процесс признания принял обвальные формы. Угольников и его команда, впрочем, не слишком обижаются. Раз их произведение сразу же было признано народным, то чего же было еще ожидать; народ, воспитанный колхозным принципом “Сначала отдай все, а потом уже тащи то, что нужно”, по-другому поступить просто не мог. Раз укради, значит, не могли не украсть, значит, жить без этого уже никак невозможно.

А еще недели через две фрагменты из “Гимна…” уже прошли в виде режиссерского гарнира к теме судьбы страны, поданной в серьезнейшей по замыслу программе “Клуб главных редакторов”, первый выпуск которой был осенен присутствием Михаила Горбачева, ну а второй напоминал, скорее, передачу “Монтаж” – так же трудно здесь было определить, где заканчивается наша с вами непростая реальность, а где начинается изящный и легкий абсурд. Быть может, это произошло помимо воли авторов “Клуба”, но, как видно, уже вполне по велению времени, отчетливо показавшему, какой, по сути, пародийной была эта страна, в которой все, что можно описать словом, так или иначе, но всегда превращалось в свою противоположность.

Решение соединить в одном произведении имперскую монументальность гимна и роковое его исполнение было просто, как политический анекдот, и так же народно по сути. Никакого покушения на святыню тут не было – ведь слова гимна по высочайшему повелению то вовсе отменялись, то переиначивались, и сделать то же самое с мелодией подсказала собственная история базового произведения. С легкостью прорастания травы через асфальт главная песня великого и могучего Союза, долго и упрямо не желавшего жить, как все, и искавшего какой-то необыкновенный свой путь, была принята в лоно символизирующегося роковой культурой всечеловеческого гуманистического движения, от которого мы, видя в нем чьи-то проступки, долго и угрюмо отпихивались. Эта культура, отстаивающая человеческую свободу в любом ее проявлении от всех форм насилия, утвердилась в 1960-е годы. Нежные хиппи, призывавшие делать любовь, а не войну, объявили себя гражданами человечества. Тертые джинсы, бросив вызов всякой, в том числе и военной, парадности, покоряли всех домашней идеей братства. СССР же, насупя брови, отправлял танки в Чехословакию и Афганистан, воплощая суровую идею справедливости с кулаками.

Суровость эта не могла не царить и на советском телевидении. Последние двадцать лет оно словно бы проглотило аршин программы “Время” с ее центральной фигурой – диктором, неподвижно, как египетский жрец, зачитывающим со скрижали тексты, в смысл которых были посвящены немногие. Шевелящийся рот диктора был единственным движением, сопровождавшим государственное волеизъявление, как, впрочем, и еще один рот, изношенные челюсти владельца которого мгновенно превращали в пародию все, что бы он ни произносил.

И когда эта страна, уставшая от поступательного движения в никуда, затопталась на месте, после того как в той же программе “Время” Горбачев шокировал всех, подойдя во время визита в Ленинград к толпе на расстояние вытянутой руки охранника, то в “Покаянии” Тенгиза Абуладзе, телепроизведении важнейшего из искусств, появился в качестве символа рот диктатора, столь блистательно исполненного Автандилом Махарадзе. Внешний облик его персонажа был малоподвижен – тиран не умел двигать шеей, он разворачивался всем корпусом, тяжело, но, как танк, несокрушимо, при этом же рот его был всегда феноменально подвижен. Глаза – зеркало души – совершали только короткие перебежки, ротовое же отверстие постоянно находилось в беспокойном движении. Оно как бы пожирало все, что имело вокруг него хоть какую-нибудь ценность, выбрасывая обратно лишь бездарную, но подавляющую своим обилием труху слов.

Таким же подавляюще говорливым было и советское телевидение, призванное пародийно заменить для населения представление о настоящей жизни. Но внутри самого ТВ шло, спотыкаясь и падая и снова поднимаясь, начатое первым КВН движение к разрушению всеобщей серьезности. И когда год назад появилась на уже достаточно осмелевшем телевидении программа “Оба-на”, то, с ходу вобрав в себя весь опыт предшествовавшей ей истории телевизионной пародии, она первый же свой выпуск, направившись сразу к Красной площади, начала с похорон еды, абсолютно карнавального шествия, перевернувшего, однако, вверх ногами аж самую атрибутику древнего осеннего культа сбора урожая, породившего все карнавалы. “Обанавты”, люди, помеченные, как и все в нашей стране, крупной клеткой, вдруг перестали, несмотря на этот признак, бояться и начали жить. Они, замешанные, подобно булгаковскому Лариосику, на первородном детском оптимизме с совершенно инфантильной капризностью, всем своим обликом – обликом, заметьте, а не словом – демонстрировали, что бояться им просто надоело. Название их содружества, напоминающее традиционную совковую аббревиатуру, какой-нибудь “Мособлдырбулщил”, восходит одновременно и к напевному слову “обэрцу”, и к клоунской лексике. Как пародия на всегда подвижное в нижней своей части лицо диктатора выглядит лицо их лидера Игоря Угольникова, помимо чьей-либо воли и любых обстоятельств раздвигающееся в улыбку столь широко, неудержимо и самодостаточно, что вызывает в памяти улыбку чеширского кота из страны кэрролловских чудес, страны, абсурдно построенной на буквальном толковании проскакивавших мимо разума идиом.

А потом был август без президента, а потом наступила осень, и великая страна, не выдержавшая своего собственного, длившегося почти три четверти века, внутреннего напряжения, распалась, и над ранящими друг друга обломками, как вороны над свалкой, закружился страх. Высвободившаяся энергия распада пугала, и телевидение транслировало и множило отчаяние при помощи уже не одного, а множества ртов, принадлежавших людям разных политических направлений и взглядов. Рассудок при этом переполнялся словами и отказывался работать, как изношенный мотор на подъеме.

И вот, в еще привычный день государственного праздника, был исполнен как шлягер и одновременно как прощание гимн уходящей страны. И его новая редакция вдруг никого не потрясла – все и так двигалось к последней точке распада символа силы. Год назад он, может быть, прозвучал бы издевательски, но сейчас переведение его когда-то, в легендарные уже времена, несокрушимых мелодии и текста в нежное “тусовочное” измерение, отсутствие фигур вождей в сопровождавшем их видеоряде, наполненном лицами обычных, советских когда-то людей, умудрявшихся хоть иногда, даже вопреки собственной воле, быть счастливыми, он только растрогал сочувствием. И потом, в том самом проблемно-публицистическом “Клубе главных редакторов”, куда “Гимн…” был вмонтирован, уже как цитата, прозвучала другая фраза, произнесенная знатоком Достоевского: “Что бы ни делал человек в России, его все равно жалко”. Нас больше не призывали ни к чему, нас не учили жить, нас не пугали ‑ нас просто и всенародно пожалели, дав надежду, что после стольких лет самоистязания мы, может быть, когда-нибудь заслужим покой. И, допустив такое отношение к зрителю, буквально на днях закончило, выполнив свою историческую задачу, свое существование в качестве пародии на жизнь Центральное телевидение».