Лабиринты - Фридрих Дюрренматт Страница 44

– Все дело в радости, крестьянин! Если есть радость, то вопросы излишни, только малые дети любят то да се спрашивать. Вот идете вы с вокзала, веселые, довольные, повеселившись на танцах в Верхнем Лоттикофене – могу себе представить, как вы там веселились, – а до того вы с великой радостью осмотрели сельскохозяйственную выставку. А тут увидели своего пастора – и радость куда-то улетучилась. Потому что пастор напоминает вам об определенных вопросах. Например, есть ли Бог, правда ли, что Христос был Сыном Божиим, правда ли, что он воскрес, правда ли, что и вас, крестьян, после смерти ждет воскресение из мертвых. Когда вам напоминают об этих вопросах, вы омрачаетесь. А вот узрели вы что-нибудь прекрасное и простое – теленка, только что народившегося, молодку пригожую, или лес богатый да красивый, или полную луну на небе, – и сердца ваши сразу преисполняются радостью. Так же и христианская вера – она сама есть радость. А так как она сама – радость, то все те вопросы, которые обычно возникают у вас, – больше не возникают, ибо они не имеют значения, когда есть радость.

Пастор все толкует о радости, первооснове всего сущего, между тем трактирщика и впрямь охватывает радость, у него вдруг появилась некая идея, он останавливается и, пропуская вперед крестьян, дожидается Миггу Хакера, который по-прежнему полон решимости сбросить пастора с обрыва.

– Миггу, – говорит трактирщик, – пастор-то все треплется да треплется. И хорошо. Значит, Мани и словечка не вставит, не проболтается. Ты вот что, ты дуй в деревню и посмотри там, чтобы никто в церковь не пошел. Ни души чтоб в церкви не было.

Миггу набирает скорость, обгоняет крестьян и чешет что есть мочи вверх, в деревню, а пастор этого даже не замечает, увлеченный вопросом радости. Когда все приходят в деревню, Мани благодарит пастора за разъяснение и идет на свой двор, что по соседству с сараем Оксенблутта. Расходятся и все остальные, пастор и трактирщик стоят перед дверью «Медведя».

– Пора мне в церковь, – говорит пастор, – все бабенки и молодки, поди, собрались и меня ждут. Крестьяне нынче не придут, но это можно понять. – Пастор удивленно умолкает – мимо них, не поздоровавшись, в дверь «Медведя» проскальзывает девушка. – Это часом не Зузели Хакер? – озадаченно спрашивает пастор.

– Не разглядел, – отвечает трактирщик.

– Она это, конечно она, Зузели Хакер, любимица моя, лучшая конфирмантка. Но странно-то как! Почему она здесь, в «Медведе», когда должна быть в церкви? Однако время, все ждут проповеди.

Ну а в остальном, говорит пастор, он уже радуется, предвкушая «бернскую мясную тарелку», каковой сполна насладится после пасторского посещения семей своих прихожан. И пастор направляется к церковке – она прилепилась выше дороги на склоне, между «Медведем» и усадьбой Штирера, одинокая, на отшибе. Но, войдя в церковь, пастор застывает в изумлении – пусто, никого нет, только за органом на возвышении сидит фройляйн Клодина Цепфель, учительница, она тоже в полной растерянности.

– Что такое, почему никого нет? – Пастор даже заикается. – И почему не звонят? – Только теперь он сообразил, что колокол молчит.

Ну что ж, если господин пастор непременно желает это знать, раздается за спиной пастора голос трактирщика, пришедшего следом за ним, в церкви пусто, потому что община в пасторе не нуждается. Ведь когда они шли сюда, поднимаясь по долине, Мани спросил, есть Бог или нет Бога? И что же ответил господин пастор? Что вопрос этот праздный, пусть, мол, Мани радуется да и все тут, ничего, кроме радости, человеку не нужно. А люди здешние, горские, не желают того, о чем пастор говорит в своих проповедях с тех самых пор, как он вообще явился в их деревню, неинтересно им это, им нужен старый добрый Господь Бог, и Спаситель нужен, и воскресение мертвых. А иначе как быть и что думать ему, трактирщику, когда придет его последний час, или Мани, если на порубке его ненароком зашибет сваленная ель или бук? Баста. Другие проповеди им нужны, благочестивые проповеди, а нет – так лучше перейти в католичество. Не дано ему, пастору, проповедовать как полагается, потому что не верует он в Господа Бога. Короче, никто в деревне не хочет, чтобы он был их пастором. Поэтому и в церкви пусто, и он, трактирщик, поскольку он глава общины, письменно доложит церковному начальству. Трактирщик отворачивается от пастора, выходит из церкви на заснеженный склон. Пастор чувствует себя так, словно его вот-вот хватит удар, а всё из-за Вундерборна: пастор ведь надеялся получить Вундерборнову профессорскую должность, а получить ее удастся лишь в том случае, если его пасторская популярность в этой горной деревушке будет столь же велика, как у Вундерборна в Эмисвиле. После минутного колебания пастор просит фройляйн Клодину Цепфель, так как дьячка тоже нет на месте, пройти в ризницу и помочь ему облачиться в реверенду. Клодина Цепфель помогает ему надеть реверенду, или «пасторскую рубашку», и повязывает колоратку, затем пастор отсылает ее из ризницы, а сам поднимается на кафедру, раскрывает Писание и, полистав, приступает к проповеди:

– Оглашаю из Деяний святых апостолов, глава двадцать третья, стих двадцать шестой. – Голос у пастора вдруг осип. – «Клавдий Лисий достопочтенному правителю Феликсу – радоваться». Дорогие скамьи, дорогая купель, дорогой орган, дорогие хоры, дорогие окна, дорогие стропила, дорогая крыша, дорогая моя пустая церковь! Слово Писания, коему все вы сейчас внимали, – это начальные строки послания. Отправитель его Клавдий Лисий, адресовано послание правителю, «радоваться» – приветственное пожелание. Но если бы я стал вам сейчас объяснять, кто такие были Клавдий Лисий и правитель, то и этот Клавдий Лисий, и этот правитель, и даже человек, ради кого написано это послание, святой апостол Павел, были бы вам совершенно безразличны. И это правильно. Ибо где уж вам, стропила и стены, уразуметь, кто эти люди. Но если бы, о скамьи мои, на вас сидели, как бывало каждое четвертое воскресенье, крестьяне и крестьянки, то какое бы любопытство их обуяло! Ибо искони интересуются они тут, в горах своих, вещами лишь второстепенными. Однако самое-то важное – то, что важнее всего бывшего в прошлом, живое ныне присно и во веки веков, то, чего не ощущают крестьяне и крестьянки, то существо всего сущего – ты сейчас ощущаешь, о моя пустая церковь! Это предвещание радости, это радость извечная, изначальная, и ты, моя пустая церковь, эту радость испытываешь, ощущаешь, можно сказать, физически, ибо не наполнена ты ныне испарениями тел этих крестьян и крестьянок. И вас, о скамьи, не обременяют они грузными своими задами, и вас, о стены, не тревожит ни храп их, ни пение их, отвратительно нестройное, каковое вам, о трубы органные, приходится сопровождать своими сладкими звуками. Свободна ты, о церковь пустая, а поскольку ты свободна, дано тебе, хоть сама ты есть дерево, камень, металл и стекло, а стало быть, в конечном счете – прах, познать и сочинителя послания, большого военачальника Клавдия Лисия, и апостола Павла, чья участь побудила сочинителя к написанию сего послания, и получателя послания, правителя. Ибо все они обратились в прах, и я однажды обращусь в прах, и крестьяне с крестьянками обратятся в прах, да они-то уже стали прахом, о том не ведая. У праха нет тайн от праха, посему все мы узнаем в других себя, мы зерцала, стоящие друг против друга, и мы исповедуем радость, ибо сказано: правителю – радоваться, и не имеет важности, каким именем мы назовем этого правителя, Феликсом, как именуется он в Деяниях святых апостолов, или Богом, или Вселенной. Важно лишь то, что всякий прах – дерево, камень, червь, зверь, человек, Земля, Солнце, галактики – устремляется в небытие с ликующим криком: радоваться! Ибо, о церковь пустая, мы существуем, являясь всего лишь прахом, лишь прахом от праха, пылинкой от пылинки, и существуем недолгое время, сколько-то лет, месяцев, часов или даже секунд, или, как некоторые частицы одной миллионной частицы праха, в течение одной миллионной доли секунды! И даже эти частицы ликуют: желаем радоваться! Ибо для всего и для всех есть лишь этот фундамент – радость, и нет иного. Только радость не вопрошает, только радость не раздумывает, и только радость не приносит утешения, так как только она, радость, не ищет утешения, потому что она всему предшествует. Аминь. – Пастор флётигенской общины резко захлопывает большую тяжелую Библию, с достоинством покидает кафедру и направляет свои стопы в ризницу, где снимает с шеи колоратку, стаскивает с себя и складывает реверенду и, уже сделав шаг к двери, внезапно оказывается нос к носу с Клодиной Цепфель. Учительница изумлена, ее глаза горят, господин пастор потряс ее своею мощью, она заслушалась его проповедью, лепечет Клодина. Пастор молча таращится на нее, и вдруг его охватывает неистовый гнев, яростная злость на весь белый свет, на Вундерборна и на собственную жену, урожденную Рамзайер, которая и пальцем не пошевелит, чтобы посодействовать популярности мужа, а только носится со своими никому не нужными курсами для супружеских пар. Пастор рывком обнимает Клодину Цепфель – радоваться! – жарко ее целует, послезавтра, говорит он, жена уезжает в Кониген, вести занятия на своих курсах, и вдруг он ревет с такой силой, что в долине просыпается эхо: «Здорово я им задал!» И, бросив зацелованную, счастливую Клодину Цепфель, со всех ног бежит вниз, мимо «Медведя» и дальше, все вниз по долине, он оборачивается лишь на самой опушке Флётенбахского леса и грозно потрясает кулаком: «Радоваться!»