Плясать до смерти - Валерий Попов Страница 45

Эта фраза уже глухо донеслась. И я провалился.

Появилась бабка, молодая и красивая (видимо, с фотографии).

— Мы с Настенькой едем к Любы! — умильно улыбаясь, сообщает она.

Они идут по узкой улочке меж плетней. Настя худая и красивая (мечтала такой быть!).

Впереди белая мазанка с голубым отливом, с высокими алыми мальвами. На завалинке — пышная баба Люба и вся родня.

— Жэрдыночка ты моя! — Баба Люба протягивает руки.

Люба обнимает Настю, и тяжелая Настина голова тонет в пышной ее груди. Счастье и покой наконец-то!

Чувствуется река, оттуда тянет свежестью. Какие реальные бывают сны! Это не сон, — понимаю я. — Это я там…

И действительно, побывал! Еле вытащили. Глаза открываю в палате. Надо мной Жора и Кузя.

— …Надо хату твою в порядок приводить! — слышу деловой голос Жоры. — А то отберут у вас! Через полгода после тещи оформить надо было! А так хоть квитанции покажешь, что ремонтировал… Кузя вот обещал помочь.

— Можно сказать, — усмехается Кузя, — всю жизнь об этом мечтал!

После них появляется Нонна. Крутит головкой:

— Веча! Как хорошо у тебя!

— Отлично! Слушай. Как меня выпустят, примерно через неделю, начинаем в Петергофе ремонт. Так вот, поезжай туда и выброси всю рухлядь. Безжалостно! Несмотря ни на что! Хватит! Пора! Насти уже нет, и теперь можно.

— Так что же, мне жить теперь там…

…где Настя умирала? — хочет, но не может сказать.

— Да! Если вообще не хочешь этого жилища лишиться. В таком состоянии, да еще не оформленном, да еще с долгами, его заберут! Фу! — падаю на подушку. Сердце стучит. Так я снова пойду «к бабы Любы».

— С Колькой и с псами жить? — Изо всех своих слабых сил она упирается.

— Да. Представь себе! Если ты при Насте ничего не делала, сделай хоть это!

Отстрадай свой грех!

— Псов можешь выгнать, — смягчаю я приговор. — И Кольку тоже.

Кивнула, горестно побрела. Хоть сейчас, может, почувствует вину!

Через неделю мы, груженные стройматериалами, с Кузей и Жорой на его пикапе ехали в Петергоф.

Окно горит! Сердце чуть-чуть успокоилось. Но надо все же подстраховаться.

— Сейчас! — бормочу я и вылезаю. Друзья ждут.

Вхожу. Все то же! Тусклый, цвета мочи, свет. От кислого запаха псины слезятся глаза, да и эти «генераторы запахов» тут же: часто дышат, вывесив мокрые языки. Чего нет из ожидаемых «прелестей», так это Кольки.

Вся затхлость так и валяется на полу: как вываливали тогда все из шкафов в поисках «подходящего к случаю» платья, так и лежит. Нонна отрешенно сидит на стуле. И, в общем, сливается с обстановкой. Если начать выбрасывать эти кучи мусора, то первая «куча», которую надо выбросить, — она сама!

— Почему ты ничего не сделала? — ору я.

Смотрит — словно не узнает.

Ладно! Хватаю первую вещь, что попадается в руки: Настина «английская куртка», уже неоднократно «нарощенная» бабкой-рукодельницей материями самых диких цветов.

— Нет! — Нонна вцепляется намертво, ее синенькие кулачки дрожат. — Зачем ты выкидываешь эту куртку? Она же любила ее!

Отпускаю. Мои руки тоже дрожат. Выхожу на воздух.

— Отбой.

Прошло много лет, но все осталось.

Теперь, когда мне нужно уехать надолго, отправляю Нонну в Петергоф под пригляд шести глаз — Кольки и псов.

— Как? Опять туда? Они же меня кусают! — дрожит от страха.

— Но ты же хозяйка! Ты должна там бывать!

Плетется.

Однажды, когда мне надо было уехать на Рождество, испугался: а вдруг Колька исчезнет на праздники? Одна она пропадет: даже покормить себя не может, так и будет сидеть!

Но потом успокоился: куда он надолго денется от этих псов? Церберы Настины держат его, он их даже полюбил вроде. И Колька, и даже псы пригодились, входят в состав жизни, а мы-то хотели их гнать!

Настя видится часто. Точней, я бываю у нее.

Последний раз это было после кремирования Полонского. Из зала прощания в «долину смерти» я спуститься не успел: наш автобус уезжал.

Но ночью — спустился. Бродил. Там снова был день, среди множества этих урновых грядок. Удостоверения о захоронении с собой не взял! Помнится, колумбарий 4, участок 7, захоронение 78? Или нет?.. Плитки ушли в землю, заросли толстыми горизонтальными засохшими стеблями. Пальцами с трудом рву их, расчищаю плитки. Сейчас увижу эти буквы. Кружится голова. Открывается «Сю…». Это не наши. С головокружением ухожу.

Появляется Настя (как это бывает, не вижу ее, но она здесь).

— Эх, батя! — говорит она весело. — Как же так? Пришел, а меня не нашел?

— Ничего, Настя. Скоро увидимся! — говорю я. И наступает тьма.

Удивляет легкость и даже радость, с какой Нонна вспоминает Настю, будто ничего плохого не произошло.

— Вот в этом кафе, — хихикает, — любили с Настькой выпивать понемножку. Но чтобы тебе не говорить! «Дг?» — «Дг!»

Я тоже многое вспоминаю, записываю.

— У нас семья строгого режима! — однажды сказал.

— Как же, батя? А свобода, за которую ты боролся? — Она засмеялась.

— Лучше семья строгого режима, чем тюрьма!

Записал.

Но самое радостное воспоминание, как она красила фортепьянную табуретку. Покрасила не только ее, и себя. Но — сияла!

— А вы думали, я бездарственная?! — счастливая, говорила она.

Фраза эта, как раз из-за неправильности, запомнилась навсегда.

— А помнишь, как мы с Настькой в Елово ездили на каникулы? Мальчики ухаживали за ней. Настьке нравилось.

Во выдумывает!

«Жизнь удалась-2» я так и не написал. Но что-то, кажется, написал. «Этот крест — единственное, что делает тебя человеком».