Запах искусственной свежести - Алексей Козлачков Страница 45

Но в тот день никого из моих товарищей не было на месте, и настроение у меня сильно испортилось. Выпить было решительно не с кем. Я подумал, что в моей жизни как-то незаметно осталось только две радости: дружеские попойки, что грозит в конце концов заболеванием, и покупка замечательных книг, что в конце концов бессмысленно. Просто это какая-то застарелая привычка, оставшаяся от социализма, когда книги были дешевы и где-то поблизости от них как раз и располагался смысл жизни. Сейчас же это привычка приятная, но бесполезная и обременительная для кармана. Иногда я захожу в магазин, смотрю на книги, думаю: «А зачем?» или даже: «А ну их к черту!» – и ухожу, не купив ни одной. Но они продолжают притягивать меня подобно женщинам, и эта тяга похожа на инстинкт, потому что я рано или поздно прихожу в книжный и покупаю их снова и снова в количестве, превышающем мою нужду в них, тягу к распознаванию смысла жизни и финансовые возможности. Это настоящее вожделение, которое отступает, только если удовлетворено.

Но в тот день мне больше всего хотелось выпить. А уж как не сложилось, я направил стопы в книжный магазин.

* * *

Меня сильно подмывало предложить ему выпить сразу же и прекратить эти изнурительные вздохи над книгами. Но я помнил, что он, как назло, бросил это дело еще в университете после жестокого запоя, которому предшествовала загадочная, почти шекспировская любовная драма. В прошлую нашу встречу, когда он ожидал повышения в турецкой фирме, я, забывшись, предложил ему дернуть по рюмке, но он напомнил мне отказом.

Мы вышли из магазина на холодный мартовский ветер, и выпить захотелось еще больше. Он звал меня пройтись еще к Лавке писателей на Кузнецком Мосту, а я возражал и говорил, что там ни черта хорошего нет: «Поверь мне на слово, я только что оттуда». Но он не хотел верить на слово и упорно втолковывал мне, что Лавка эта хороша тем, что там иногда выбрасывают книги прежних годов издания, вероятно завалявшиеся на складах, и что он там купил «Эстетику немецких романтиков» и даже анненковские «Материалы к биографии Пушкина», хотя уже вряд ли на это можно было надеяться. Тогда я подхватил тему и сказал, что сам недавно купил там первый том Фернана Броделя, и это было почти чудом, ибо вышел он давно и весь трехтомник стоит жуткие деньги.

– Да ну?! – удивился он.

– Совершенно точно, – с удовольствием подтвердил я.

– А у тебя второй есть?

– Нет, второго, к сожалению, нет.

– А у меня вообще только третий, – сказал он.

– И у меня сначала был только третий, он поздно вышел, а теперь вот и первый, – сказал я.

– Поди ж ты, как ты удачно провернулся – первый том купил! – покачал он головой. – Ну ладно, пойдем все же дойдем до Лавки писателей.

С куда большим удовольствием я зашел бы сейчас в любую подворотню и выпил с ним бутылочку вина в ностальгической атмосфере разговоров о жизни, когда кажется, что она все-таки была или хотя бы могла быть. Как жаль, что он бросил пить! Но домой сегодня мне тоже ужасно не хотелось, и мы двинулись от Лубянки к Кузнецкому.

Проклятый ветер.

* * *

В Лавке я убедил его купить том Платона, который включал работы, не вошедшие в известный четырехтомник. «Ты точно знаешь?» – спросил он меня. Я знал точно: «Кто ж этого не знает?» И он на это ухмыльнулся. Потом мы перебрали взглядом и рукою все книги на прилавке и на полках, досадуя, что на этот раз купить здесь абсолютно нечего. Магазин закрывался, и мы снова вышли на холодный ветер.

Подошли к метро, стали уж прощаться, и я с тоской подумал, какой длинный путь предстоит мне в пригород, как плохо ходят электрички, а там еще нужно идти от станции километра три: через длинную темную улицу дачного поселка, через продуваемый со всех сторон большой пустырь, через кладбище, через свалку… Лучше не вспоминать!

– Слушай, может, выпьем по бутылочке пива… А?

– Ты же знаешь, что я бросил, – сказал он, задержав прощальное рукопожатие, и посмотрел на меня строго и укоризненно.

– Я думал, у тебя до пива дело еще не дошло.

– Да, еще не дошло, но я пощусь. Сейчас же пост…

«Елки-палки, он еще и постится», – подумал я почти с ненавистью и тем не менее с уважением. Действительно, был Великий пост, про который я совсем забыл.

– Но в пиве, вроде бы, нет ничего четвероногого, – сказал я уже совсем без надежды.

– Ну-у да. Но все равно разврат, – сказал он уже, кажется, нерешительно. – А ладно, все-таки пиво не мясо, давай выпьем по бутылочке, раз такое дело, и разойдемся.

– Я угощаю, – сказал я и радостно метнулся к торговым палаткам, пока он не передумал.

* * *

Мы зашли в первый же свежезаплеванный угол – вероятно, только перед нами ушла какая-то циническая мужская компания, так как все более-менее чистые углы на площади перед метро были заняты пьющими пиво мужиками. Их серьезные мужские разговоры сливались в равномерный гул, стоявший над этим местом взаимного излияния душ. На краю бетонного парапета, где мы встали, лежала большая недоеденная вобла, которую схватила подошедшая бабуся, сначала немного помявшись возле нас.

– Бери, бабка, бери, – сказал он. – Мы не будем.

Еще две бабуси расхаживали меж мужиками, подхватывая освободившиеся бутылки и весьма вежливо за это благодаря.

– Ну да, одна бутылка пива – это ничего, по одной выпьем… и пойдем, меня дочка ждет, – сказал он.

– Да, пиво – это ничего, по одной, и все… Меня тоже ждут. Твое здоровье, старик.

– Будь здоров, старик.

– За встречу.

– За университет.

– По одной, и все…

* * *

– Милый друг, – говорил он мне после третьей бутылки пива, когда мы уже перешли на сухое вино, так как портвейн, по общему мнению, после пива – «это нехорошо», а водка – «это слишком круто».

Разговор становился все горячее, я отошел в уголочек в туалет, а когда вернулся, он уже стоял с бутылкой красного грузинского вина и улыбался.

– Милый друг, – откликался я ему, – как течет время, как время-то течет!

– Это замечательная мысль, хотя и противоречивая.

– Да, жутко противоречивая, жутко.

– Что ты имеешь в виду, может быть, то, что происходит общее изнашивание организма, а за ним и смерть?

– Ха-ха! Как ты сказал – «изнашивание», ты бы еще сказал «амортизация». Ну скажешь же ты иногда!

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

– Я не чувствую никакого изнашивания, совсем наоборот. Просто печаль какая-то, – сказал я.

– Просто печаль… – сказал он.

– Что ты имеешь в виду?

– А ты что?

– Я уже не помню.

Но если подумать и не валять дурака, я главным образом имел в виду этот злой холодный ветер, эту раскисающую мартовскую наледь, долгий путь домой в тусклом свете вечерней электрички с запахом мочи в тамбурах, хмурыми физиономиями шпаны и настороженными лицами всех прочих, с редкими фонарями мелькающих станций, а также совершенно темный пустырь по дороге и еще запах оттаявшей свалки, которая одновременно является и помойкой. Я, скорее всего, имел в виду, что как-то глупо лет в 25–30 что-то еще понимать в жизни и быть уверенным в себе, иметь разнообразные стремления и, как прежде выражались, упованья, а чуть позже, на переломе к сорока, ничего такого уже не иметь и ничего ровным счетом не понимать ни в самой жизни, ни в людях, ни в том, что происходит в отечестве, вся эта кутерьма, войны, нищета… В особенности же глупо и скучно всякий раз пытаться это понять в подворотне на ветру, со столь же экзистенциально настроенным и также ничего не понимающим в этих предметах товарищем. И как отвратительно преодолевать отвращение к жизни разными искусственными методами в собственном, собственно говоря, отечестве, и какое оно, в сущности, холодное и неуютное, это отечество, и как мало в нем тепла и как много темноты и промозглой жути… Бр-рр!