Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко Страница 45

Та ночь странно быстро забылась, будто задернулась шторой, и полностью не вспоминалась никогда, а выплыла только сейчас, сейчас Лушка снова прошла купание, чащобу и лунный свет на вершине широколобой горы, и ее, в смоговом мертвом тумане и за решеткой, коснулся оживляющий взор пурпурного утреннего Бога. Она ушла в свое детское время, там чудилось то ли спасение, то ли забытье, там лучше, там до нее не дотянется никакой псих-президент.

* * *

Дома девочка с гордостью поведала о ночном путешествии по лунному свету, мать велела глупостей не выдумывать, Лушка обиделась, что не верят, напустила в ванну воды, побарахталась, приноравливаясь к малым объемам, и крикнула, чтобы мама посмотрела. Мама снисходительно заглянула, а узрев девчонку, балансирующую на воде, как на канате, побелела и забыла, как кого зовут. Лушка впечатлением удовлетворилась, торжествующе засмеялась и погрузилась в воду до эмалированного дна. Мать, утратив ориентиры, ринулась спасать, выдернула ребенка из ненормальной воды и, прижав мокрое тело к несвежему халату, в котором возилась на кухне, заметалась по квартире в поисках укрытия. Лушка коленями сопротивлялась необоснованному спасению и пыталась вывинтиться из всполошных объятий. Мать выпустила ее на широкую супружескую тахту — место самое обжитое и потому наиболее безопасное — и голосом, прижатым застрявшей в горле паникой, неубедительно постановила:

— Так делать нельзя. — Лушка смотрела внимательно и ждала продолжения. Мать объяснила недостающее: — А то можно утонуть.

Девочка, смутно ощутив, что как-то странно уменьшается из почти взрослой, какой была рядом с бабушкой, в маленькую и зависимую, подумала и признала, что утонуть действительно можно, соседка Катерина утонула в ванне даже зимой, а дядя Коля из крайнего подъезда, зимой и летом сбегавший на все выходные со своим деревянным ящиком на рыбалку, а потом даривший ребятишкам и кошкам мелких серебряных чебаков, так глубоко нырнул в озерную тину за зацепившимся крючком, что там заблудился, потому что внизу получилось темно.

У матери сгорел пирог, три раза посолилась каша и сбежало молоко. Отец обвиняюще ужинал перед ночной сменой хлебом и луком, обиженно отламывая от буханки рукой, а от луковицы откусывая крепкими зубами так, что до Лушки долетали невидимые плакучие брызги. После его ухода мать уложила Лушку себе под бок и бессонно просторожила ночь, бесстрашно пугая темноту ничего не видящими глазами.

Через день пришла телеграмма о смерти бабки, мать побелела снова и кощунственно заявила, что ни на какие похороны не поедет и Лушку ни в какую деревню не пустит, потому что дочка у них городской ребенок и ей вредно без завода, а в деревне все отравлено радиоактивной Течей, он что — забыл, как у его мамаши у сарая росли грибы величиной с ведро? Ребенка испугали и сглазили, это же очевидно, его надо к врачам, так что она, хоть зарежь, останется дома, а он как желает. Муж, обложив дуру-жену так и этак, поехал на похороны в одиночестве.

Мать поволокла Лушку к невропатологу, несла чушь про стояние на воде в полной ванне. Лушка разглядывала на стене трех поросят и лису Алису и молчала, а на окольные вопросы, чтобы мама не волновалась, отрицательно мотала головой. Мать беспомощно плакала, и ей прописали взрослое успокоительное на детском рецепте.

Выпоив успокоительное Лушке, мать раздобыла затридорога заморских таблеток и велела запивать теплой водой, как при простуде. И не мыла дочку две недели, чтобы не провоцировать дополнительных неожиданностей. Маневры напрасные, Лушка всё давно потихонечку проверила: стоять на воде больше не получилось, она нормально шла ко дну, из чего и сделала вывод, что мама сильнее бабушки.

Мать, довольная результатами своего лечения, повеселела и, окончательно поверив в город, даже съездила к покойной свекрови на сороковины. Дочка просилась тоже, но мать сказала, что там будут пить водку, а маленьким девочкам это нельзя, а то станешь алкоголичкой, как тетя Паша, которая собирает бутылки. Лушка кивнула, потому что мама опять говорила правду: тетя Паша сама рассказывала, как в бутылках совсем не виновата, потому что, когда тетя Паша еще родилась, ей макали соску в самогон, чтобы она покрепче спала и поменьше ревела.

Лушка осталась дома одна, мама обещала к ночи вернуться, было воскресенье, на работу в садик Лушке не нужно, она достала своих кукол и стала играть в поминалки, рассказывая им вспоминалки про бабкин огород, на котором никогда ничего не мерзло, а гусеницы опадали со смородины и капусты неживым сором, про бабкиных ненормальных кур, которые несли по два яйца — одно обычное, другое без скорлупы прямо на сковородку; про бабкину козу Зорьку, которая рожала по пять козлят, а молока надаивала по шесть литров; козу эту у бабки два раза крали, а бабка только усмехалась, и Зорька, с рогами как серпы, через день-другой возвращалась сама — первый раз за пятнадцать километров, второй — за двадцать, по дороге она сама себя доила, чтобы не испортить удоев для бабки.

Еще была вспоминалка про дождичек, который любил поливать один бабкин огород, когда было жарко, и совсем не проливался, если все уже намокло; и про солнышко, которое работает как мужик и тоже устает; и про ветер, который около бабки не дул, если она нарочно его об этом не просила, так что около бабки можно было укрываться, как под крышей. Куклы про ветер ничего не понимали, потому что жили в коробке без сквозняков, и Лушка, повесив на шею квартирный ключ на ботиночном шнурке, бежала рассказывать вспоминалки во двор, и снова начала с козы и козлят, но дети в песочнице сказали, что козлят не бывает, а только котята, и козы не бывает, а только козел, а яйца получаются совсем не в курицах, а в картонных грохотках, и не по два, а сразу все, и рождаются они от денежек, на фабрике в каждую ямку в грохотке кладут по круглой монетке, включают ток, и за ночь монетка вырастает в яйцо, маленькая монетка — в маленькое, большая — в большое, которое диетическое и с красным штампиком. В песочнице признали, что с монетками получается более убедительно, чем с курицей. Лушка торопливо рассказала вспоминалку про бабушкин огурец, который был длиннее Лушки, Лушка ложилась под него и ела с одного конца сколько влезет, а с другого огурец опять вырастал и кормил их с бабушкой целое лето. А еще была тыква, такая большая, что Лушка на ней лежала, тыква грела изнутри, потому что желтая, она солнечный ребеночек и внутри там семечки, которые зимой нужно бросать в небо, чтобы солнышку было из чего вырастать каждый день. И совсем нет, сказали Лушке, тыквенные семечки продаются в аптеках от глистов, а если их бросать в небо, то оттуда вместо дождика пойдут червяки, и землю закроют на карантин. Бабки же, которые настоящие, самогонку делают и у магазина водкой торгуют, чтобы алкоголикам опохмеляться удобно, а лежать на тыкве нельзя, потому что свалишься. В ответ Лушка сняла с ног новые туфельки, молча отлупила ими всех неверующих и, забросив туфли в ободранный куст бузины, босиком удалилась в котлован за домом, где собирались сначала строить кинотеатр, потом колхозный рынок с крышей, но сделали помойку, чтобы не ждать мусорные машины. Лушка села на половину кирпича и пересказала свои истории битым бутылкам и черным мухам. Мухи перестали гудеть и внимательно слушали.

Мать нашла Лушку спящей около мятого ржавого ведра, взяла на руки и отнесла домой, на верхний этаж.