Не исчезай - Женя Крейн Страница 45

– И вы не пожалели, что не поехали с ним?

– Нет! – весело отвечает Джейн.

– И я не пожалел! – вторит ей Джейк.

Повсюду лежат блокноты, отдельные листки, записки. Вот и сейчас, Люба подъехала к дому в кромешной темноте, усталая после целого дня работы и двух бокалов вина, выпитых в ресторане. Но впереди ждет компьютер, чтобы поглотить то, что она успела записать на ходу, на бегу. Тишина – и лишь бормотание, шорох реки под мостом, отдаленные голоса, лай собаки.

Она записывала все – звуки, шорохи, слова, мысли. Это был уже второй большой текст. «Неужели это я пишу роман? Второй роман? Не может быть… Я?»

Первый роман развернулся, как простыня под порывами прибрежного ветра, вырвался из рук, взлетая, взмывая к небу, размахивая полотняными крыльями, словно трепещущая птица, беспокойно, нервно, порывисто, под крики бостонских дерзких чаек, шум океанского прибоя, шорох волн, шуршание пересыпающихся песчинок, отсчитывающих секунды жизни в неровном потоке слов. Он рвался из ее рук, его морщинило и крутило; он не желал разворачиваться ровно и постепенно, не желал открываться в своей будущности… Распадался, падал бессильно, провисая обвисшими парусами: без ветра, без желания, без надежды. Я ощущаю буквы так реально, думала Люба, они падают откуда-то сверху; и хорошо еще, что под ними никто не стоит – вдруг свалится буква на человека и придавит его собой? Иногда кажется, что буквы мешают и без них лучше. Но без них нельзя.

Где найти ответы? – думала она. Как? Используя написанные буквы вместо произнесенных или непроизнесенных слов? Я решаю проблемы. Но «решать» и «проблемы» – слова неточные, и буквы в них необязательные.

Иногда без слов бывает легче, чем со словами. Но совсем обойтись без них невозможно. Для романа, к примеру, необходима фабула – сюжет. Трудно определить сюжет окружающей жизни. Слишком много этих пунктирных линий: завязка, интрига… Но развязка? Одна и та же, разница в деталях. Заканчивается эта история всегда одинаково – в конце мы все равно умираем. Поэтому жанр у наших жизней один – трагедия. Или драма? А слова, произносимые нами, хранятся на некоем божественном диске. Но скачать в компьютер или прослушать их нам не дано. Не успеешь сосредоточиться, определить жанр, а также сюжет, как тебе сообщают: «Передача закончилась». А кто слушатель, свидетель; кто читатель? Ты и есть тот самый читатель. Поэтому пишешь для себя.

Второй роман создавался на бегу, на ходу, между делом: между пациентами, клиентами, в ожидании процедур, в холлах, в отделениях радиологии, онкологии, кардиологии, хирургии, в ожидании психиатров, в приемных геронтологического отделения, под крики и мычание пациентов. По ночам, после работы. Задумала его давно, на рубеже тысячелетий стала откладывать отдельные блокноты в верхний ящик рабочего стола. Первый файл на шестьдесят семь страниц был набран на старом компьютере вслед за тем, как Билл Клинтон покинул Овальный кабинет. Затем на экранах телевизоров появилась кривая ухмылка Буша-младшего. В башни-близнецы врезались два самолета. Над Пенсильванией пронесся, затем отдавшись всколыхнувшейся земле, обреченный самолет с террористами-смертниками, безвинными заложниками и несколькими отчаянными смельчаками. Вместе с ними улетали в преждевременную вечность те, кому не удалось долететь до своей американской мечты. Утром одиннадцатого сентября Люба отправилась на службу, а уже во втором часу дня пыталась вырваться, выбраться из центра города, опасаясь пользоваться городским транспортом, стороной обходя небоскребы, да и все многоэтажные здания – казалось, что они покачиваются на фоне ярко-голубого неба.

Уже посадили Ходорковского, прошел суд над генералом Пиночетом, осудили бывших руководителей бывшей Югославии; в Израиле который год продолжался джихад. Ушел на покой Буш-младший; в России, лицом похожий на последнего российского царя, служил временщиком бывший доцент Ленинградского университета. А она все писала свой роман.

Он не слушался, этот текст. Убегал, у него была своя воля; писалось только то, что писалось. Если же не писалось, затекали пальцы, болела спина; стул казался слишком высоким, освещение – тусклым, виделась пыль на столе. Отвлекали мысли, запахи, звуки дома, весь собственный телесный дискомфорт. Пространство, планы на жизнь, заботы. Люба ждала Роберта, а тот все не приходил.

Она думала о себе, о нем, о своем воображении, о странностях своего мозга, который воспроизводит слова, и слова становятся тяжелыми. Все написанное тянет ее вниз, отягощает, как невыношенная до срока старая ноша, что не желает ее покинуть; как бремя, которому все нет конца.

Думала о странной своей жизни, об одиночестве писательства. Еще о том, что в этой жизни нормально и правильно, а что можно считать ненормальным, отклонением от нормы. Зараженная бациллой писательства, она казалась себе иной, отличной от окружающих. Сама же удивлялась: что такое норма? Можно ли считать этот мир нормальным? Кого считать нормальным в мире бесконечной погони, недовольства собой? Кто может считать себя счастливым, довольным, уравновешенным, пригодным, приспособленным к этому миру? Возможно, чтобы приспособиться к такой жизни, надо именно стать странным, чтобы вынести все и продолжать жить дальше. Как Роберт.

Он был именно странным. Или ей так казалось. Но то, что удалось ему, не удалось больше никому. Обозначить, ввести в культуру, застолбить определенные места Новой Англии. Ручей и лес, дерево, бабочку, забор. Сумел дать живущим здесь нечто конкретное, как никто другой. Ведь недаром один из его биографов написал: американцы любят свою страну как некую идею, как нечто, чем она может стать. В то время как англичане любят свою Англию упорной любовью за то, что уже есть.

Получается, он помог им вывести эту землю из умозрительности в реальность, поэзией своей сделал ее для них реальной.

Увлекшись, Люба стала разыскивать в библиотеках многочисленные, как оказалось, биографии Фроста. Читала его стихи – на русском, на английском. Словно школьница, готовящаяся писать сочинение, морщила лоб, пытаясь понять, каково место Фроста в американской культуре? Кто он – Есенин, Ахматова, Рубцов? Ну, не Пушкин, да. Но ведь и не Маяковский? Глупые, конечно, вопросы. Люба пыталась понять, определить для себя. Что это было? Прежнее, из прошлой жизни, плохо забытое желание утвердиться или стремление дать всему название? Разложить по полочкам, обозначить: этот – писатель, а вот тот – графоман и истерик. Американский индивидуализм и прагматизм – вот в чем дело. Дело не в починке стены, не в хороших соседях. В 1995 году двое членов Верховного суда США попытались проиллюстрировать одно из положений конституции цитатой из Фроста. Пожалуй, все дело в американском отношении к жизни, и как только она определит, в чем оно заключается, все встанет на свои места: Роберт Фрост, Америка, писательница N.

Между русским вариантом и оригиналом прослеживалось безусловное различие. И все же…