Дар - Даниэль Глаттауэр Страница 45

– Знаете ли вы некоего господина Бертольда Хилле?

Это был странный и поразительно неуместный вопрос, который сразу поставил меня в тупик, я даже остановился.

– Да, я его знаю. А почему вы спрашиваете?

– Верно ли, что между вами и господином Хилле существуют некие… близкие отношения?

Так, этот человек становился неприятен уже и физически.

– Близкие отношения? Трудно сказать. Что такое близость? Что такое отношения? Кроме того, почему вы спрашиваете? И кто вы вообще такой?

– Верно ли, господин Плассек, что господин Хилле второй муж вашей бывшей супруги и что вы часто встречаетесь приватно? – продолжал он наседать на меня.

– Я не думаю, что это вопрос, уместный на баскетбольной площадке. Я также не думаю, что вас это касается – или я ошибаюсь? – ответил я.

Но его нельзя было остановить.

– Известно ли вам, что против господина Хилле заведено дело из-за фиктивных сделок и из-за подозрения в отмывании денег и что у него в Лихтенштейне есть счета для черных денег…

– Кто вы такой и чего хотите от меня? – спросил я настолько враждебно, что на его месте уже бы устрашился.

Но он был не из пугливых и тут же объяснил почему:

– Я журналист газеты «Люди сегодня». Меня зовут Томас Либкнехт, вы получали от меня имейл. Я веду расследование по делу Бертольда Хилле…

О’кей, теперь я хотя бы знал, как с ним поступить.

– Тогда я дал бы вам совет как коллеге, что в таком расследовании вам лучше расспросить самого господина Хилле. А если вам придется когда-нибудь вести расследование по делу Плассека, тогда милости прошу ко мне, если я еще буду жив, договорились? – сказал я и повернулся к Юлии, которая смотрела на меня с некоторым испугом.

– Воля ваша! – с угрозой крикнул вдогонку этот человек. – Только, чтоб вы знали, я расследую не только дело Хилле, но и дело Плассека. Завтра я буду доступен еще целый день.

В воскресенье, как и следовало ожидать, я не испытывал никакого желания дозваниваться до этого гнусного типа в белом пиджаке, даже если он уже сменил свой белый пиджак на что-то нормальное. Но я бы не сказал, что мне было безразлично то, что он сказал и о чем расспрашивал. Признаться, этот Либкнехт полностью лишил меня сна. Разумеется, более или менее бодрствуя, я мог бы предаться размышлениям о том, чего конкретно добивался от меня этот урод из «Людей сегодня». Но это не отвечало моей природе – заниматься рассмотрением вещей, которые наводили ужас. Например, на этого Либкнехта я уже насмотрелся на всю оставшуюся жизнь, а Бертольд был псевдосемейным особым случаем, и я мог выносить его только на расстоянии.

Совсем иначе дело обстояло с Ребеккой: мое сокровенное желание позвонить ей нарастало с каждым часом. Ведь теперь я был гордым обладателем ее личного телефонного номера, но не такой я был человек, чтобы долго держать это обладание при себе и никак им не пользоваться; к полудню я отправил ей эсэмэску. Я осознанно старался писать так, чтобы не было заметно, какая сила побудила меня к этому. Сперва я написал: «Милая Ребекка», потом исправил «милую» на «привет», «привет» исправил на «хэлло», «хэлло» – на «хай», потом снова на «хэлло», а «хэлло» в конце концов переделал в «привет», потому что «привет», собственно, было как раз чем-то средним между «милая» и «хай». Я написал:

«Привет, Ребекка, хорошо, что ты была вчера на матче, Мануэль очень обрадовался. Надеюсь, после этого у тебя еще был увлекательный вечер».

«Увлекательный» я исправил на «интересный», «интересный» исправил на «волнующий», «волнующий» – на «приятный». «Приятный» в смысле платонической оборотной стороны понятия «дерьмовый». «Приятный» я исправил в конце концов на «славный», это звучало еще именно как-то позитивно, и этого было вполне достаточно. Потом я приписал: «А мы еще как следует повеселились». Это была моя самая любимая фраза, потому что «мы» не расшифровывалось и тем самым могло разбудить фантазию Ребекки и потому что ей тоже было бы гарантированно весело «с нами», уж по крайней мере, веселее, чем тупо подвергаться ухаживанию этого субботне-вечернего-жиголо и выслушивать его самохвальство. В конце я еще приписал: «Хорошего тебе воскресенья, и я надеюсь, мы скоро увидимся! Герольд». Это было еще не совершенно, и я поправил: «Хорошего тебе воскресенья. Надеюсь, скоро увидимся. Герольд».

«Надеюсь» звучало небрежнее, чем «Я надеюсь», и больше походило на надежду, от которой надеющийся не очень-то и зависит. С этой точки зрения «Надеюсь» было, собственно говоря, неправдой, ну и пусть.

Во второй половине воскресенья мы ездили в гости к маме. Мы – это не я и Ребекка, а я и Мануэль. Было даже удивительно, что он увязался за мной – но, может быть, включив глубоко скрытый родовой инстинкт, он почувствовал, что доставит мне тем самым огромную радость и что для моей мамы это будет совершенно особенная встреча, хотя ей еще не пришло время узнать почему, ведь сперва я должен был открыть это самому Мануэлю. Диалог, который привел к визиту, на слух воспринимался скорее лапидарно.

– Что ты делаешь в воскресенье?

– А что я должен делать в воскресенье? – ответил Мануэль вопросом на вопрос.

– Какой у тебя выбор? – тоже ответил я вопросом.

Теперь я редко попадался на удочку его ответных вопросов.

– Пока не знаю. А что будешь делать ты?

– Отправлюсь в гости к маме.

– Ага.

– Хочешь поехать со мной?

– Да.

– Да?

– Да.

– Честно?

– Да, честно.

– Почему?

– Потому что мне интересно: она такая же, как ты?

– Какая такая же? – спросил я.

– Пьет ли она так же много пива. – Он засмеялся.

* * *

Мы принесли ей цветущую розовым цветом пуансеттию в горшке, две упаковки кофе и мраморный кекс из магазина «Билла», этот кекс продавался со скидкой: видимо, перешагнул допустимый порог запыления тонкодисперсной пылью. Мама любила сдобу без начинки. Выглядела она хорошо, и я немедленно обратил на это ее внимание, а у нее и впрямь бывали раньше и более бледное лицо, и более ввалившиеся щеки.

– Это Мануэль, – сказал я, не давая никаких более подробных разъяснений.

Мама была вежливой, воспитанной женщиной, она бы никогда не стала допытываться, из какого рукава я вдруг вытряхнул четырнадцатилетнего мальчишку, чего ему здесь надо и кто он такой вообще. Кстати, последнее она и так знала.

– Это, должно быть, тот мальчик, который так увлекательно написал про другого мальчика, я все это читала, – сказала она и обняла его; и ему это, несмотря на трудный подростковый возраст, не было неприятно. Мне эта сцена казалась захватывающе красивой, я хотел бы ее запомнить – так сказать, для семейного альбома.