Журавлик по небу летит - Ирина Кисельгоф Страница 46

– Ты че делаешь?

Я глянула вниз, у кустов сирени стоял маленький мальчишка.

– Цветы рву. Не видишь, малявка?

– Они не твои!

– Хочешь сиренью по лбу?

– Не твои! – крикнул он и отбежал подальше.

Я ломала сирень, а вредный мальчишка канючил, что она не моя.

– Общая! – Я размахнулась огромным букетом сирени.

– Моя! – вякнул мальчишка и испарился как дым.

Я шла домой под дырчатой тенью плакучих березок у маминого окна. Они уже надели сережки и развернули тонкие листья к солнцу, а я вспомнила их осенью. Сейчас они веселые и нарядные, а скоро заплачут под осенним дождем.

«Не вербочка белая, – подумалось мне, – а березка – мама моя».

Я осторожно погладила березовый лист и убрала руку. Лист дышал устьицами, ловя солнечный ветер. Не надо ему мешать. Осенью солнца мало, а зимой его, считай, нет. И листьев тоже нет. Ничего нет. «И у тети Милы тоже может ничего не быть», – вдруг подумала я. Остановилась у подъезда и поделила букет надвое, для мамы и тети Милы. Поднялась наверх и положила сирень у Мишкиной двери.

– Какая разница, кто его принес? Главное, ей будет хорошо.

Я распахнула дверь, мама ждала меня в прихожей. У нее были такие испуганные глаза!

– Мам, а я сирень тебе принесла! – крикнула я и засмеялась.

Она прижала меня к себе, и я услышала сердце, общее для нас двоих.

Я не могу видеть лицо матери. Мне ее жаль, за это я смотрю на нее волком. Она глядит на меня, будто о чем-то просит, а меня душат слезы, и я отворачиваюсь, чтобы не зареветь как маленький. Ненавижу папашу! Чтоб он сдох, тварь! Не хочу быть дома. Я ухожу из дома и знаю – ей надо, чтобы с ней кто-нибудь был. Но я не могу видеть ее несчастные, растерянные глаза и ее постаревшее лицо.

– Не уходи, – попросила она меня. Жалко-жалко. Я снова чуть не заревел.

– Не уйду! – зверея, заорал я.

– Нет? – жалко-жалко переспросила она меня.

– Нет, – буркнул я. – Пойду на свою улицу.

Она кивнула, и я ушел, зная, что нужно остаться. Ненавижу себя! Сволочь!

На аэродинамической улице шпарило солнце, в горах бесновалась гроза, сшибив обугленные кучевые облака в ядерный гриб с лысой ледяной башкой. Ядерный гриб тянул к городу волосатую серую лапу, раскручивая шквальный ворот огромной удавкой. Прямо ко мне. Я подошел к перилам, под ними горланили сирены и визжали шины целой тучи долбаных консервных банок. Не хожу теперь в Лизкину сторону. Противно и… страшно. Я нагнулся, уличный вой воткнулся мне в уши.

Сигануть, что ли? Ни папаши, ни матери. Никого!

Я пнул перила, они закачались. Тупые железяки! А за ними тупые консервные банки. В одной из них разъезжает папаша. Сволочь! Я пнул по перилам, они прогнулись наружу. Уличный вой стал громче.

– Аааа! – зверея, завопил я. – Аааа!

И мою голову заволок бешеный красный туман. Я пинал и пинал перила как психбольной. Как обдолбанный нарик. Как последний идиот. Пинал и орал. А потом сдулся как воздушный шарик, сполз на гравий и заревел. Впервые за эти дни. Вспомнил, как все было. На лыжах и на санках в горах. На машине и на море. На дурацких спектаклях в ТЮЗе и в цирке. Даже детские утренники вспомнил! Все праздники вспомнил. Вспомнил, как отец таскал меня на плечах и учил стрелять в тире. Всегда вместе. Всегда весело. Втроем! Я даже помню его слезы, когда я сломал ногу и загибался с открытым переломом. И помню, когда отец целовал мать, я отворачивался, стыдно было. А сейчас нет! Не стыдно. Где все это? Как они могли? Гады!

Какого черта они потащили меня в картинную галерею? Мне было пять лет. Нашли кого учить уму-разуму! Там я увидел святого Себастьяна, утыканного заточенными стрелами, из ран хлещет кровь. До сих пор это помню, и больше ничего. Зачем они меня туда привели? А как отец первый раз взял меня на футбол? Футболиста унесли на носилках, а я все спрашивал:

– Папа, он умер? Он заболел? А почему так, а почему сяк?

Осподи! Я сплюнул и вытер слезы грязными ладонями. Лег на гравий и закрыл глаза без единой мысли в голове. Не знаю, сколько лежал, и вдруг услышал папашин голос:

– Миша! Можешь со мной поговорить?

Я даже не шевельнулся. Сделал вид, что умер. Он пошел ко мне, я слышал, как шуршал гравий, и меня корежило от злости. Уберись ты от меня, тупая сволочь! Не лезь! Не лезь! Провались на…!

– Можно?

Он сел рядом со мной, хотя я сказал «нельзя» тремя буквами. Он сыпал гравий и молчал. Меня это колбасило до красного бешенства.

– Что? – рявкнул я и осекся.

У него было серое лицо и мешки под глазами. Лицо мертвеца. Ясно почему. Она его опять бортанула, сто раз ему отказывала. Я знал это от Лизки. «Миша, не бойся, не надо переживать», – сказала она мне своим тоненьким голосочком. А я и не переживал; мне хотелось ее прибить, и реально прибил бы, если бы не увидел слезы в ее глазах.

Приперся просить прощения, чтобы зажить, как и было? Ни хрена! Как раньше уже не будет. Никогда!

– Я тебя люблю, – сказал он, и его лицо сморщилось. – Очень люблю.

– Нет! – каркнул я. Я хотел сказать «а я тебя нет», но у меня перехватило горло, и получилось, как получилось.

– Правда, – он меня не понял, но это неважно.

Мне действительно сейчас было неважно, любит он меня или нет. Мне важно было повернуть все назад и забыть, как дурной сон. А не слышать, как мне напоминают снова и снова, что прошлой жизни не будет.

– Я… – он запнулся. – Я не знаю, что сказать.

– Короче, – процедил я.

– Я перееду пока к бабушке? – вдруг спросил он. И мне вдруг стало холодно на самой жаре. Как мертвецу.

– Переезжай, – мертвыми губами ответил я.

– Чтобы все утряслось.

– Да.

– Я люблю тебя.

– Да.

Я закрыл глаза, он посидел, потом поднялся, как старик, и ушел насовсем. А я остался один на своей аэродинамической улице. Без отца. Я вообще ни о чем не думал. Просто встал и посмотрел вниз на улицу, на ней визжали и выли машины. Мои руки сами взялись за перила. За тонкие и непрочные железяки. Если упасть на них всей тяжестью тела, они не выдержат. Я нагнулся и увидел свое лицо, улетающее вниз. Мне не было страшно. Просто я удивился своему спокойному лицу, которое сейчас сплющит в лепешку. А потом меня унесут на носилках, как того футболиста из моего счастливого детства. Только я уже ничего не увижу.

– Я святой Себастьян, – сказал я себе.

Ветер рванул мои волосы и завалил глаза. Как у Страшилы. Веселого тряпичного парня. Парня для битья. Вали его, швыряй, а он будет улыбаться. Всегда. Вот и я буду улыбаться всегда! Я вернулся в свою комнату и врубил регги, веселую музыку, полную солнца, девочек и травы. И ко мне пришла Лизка. Не на самом деле, а в моей голове.