Корпорация "Попс" - Скарлетт Томас Страница 46

— Ты вообще знаешь, кто такой Пифагор?

— Не-а.

— Ну, в общем, он был знаменитым древнегреческим математиком. Он придумал одну штуку — она называется «теорема Пифагора», — которая очень тебе пригодится годика через два, когда вы займетесь геометрией и тригонометрией…

— А сейчас можешь объяснить?

— Нет, не могу, иначе мы заберемся в такие дебри, что никогда обратно не выберемся. — Дедушка улыбается. — Могу объяснить завтра, если тебе еще будет интересно. Короче, Пифагор наполнял урну водой и стукал по краю урны палкой — или вроде того. Урна мелодично звенела. В наши дни мы назвали бы это музыкальной нотой. Пифагор экспериментировал с водой в урне и сделал следующее наблюдение. Если, сыграв первую ноту, он выплескивал из урны ровно половину воды, при ударе палкой звучала нота, приятно сочетавшаяся с первой. Если он еще раз выплескивал половину воды, так что оставалась четверть первоначального количества, при ударе звучала нота, приятно сочетавшаяся с первыми двумя. Если он выплескивал две трети первоначального объема, так что оставалась одна треть, он тоже извлекал приятную ноту. Однако если в урне оставалось количество воды, не составлявшее точной дроби с первоначальным объемом, получался диссонанс — то есть нота звучала плохо. Так Пифагор заложил основы теории музыки.

— Наверное, у него было много урн?

— В смысле?

— Ну, вместо того, чтобы без конца возиться с одной…

— Да. Я об этом никогда по-настоящему не задумывался, но, пожалуй, ты права.

Вид у дедушки довольный, словно я только что решила одну из задачек, которые он постоянно передо мной ставит — но это же так очевидно! Представляя себе этого самого Пифагора, я что-то не вижу, как он парится, бегает туда-сюда с одной урной, чертит у нее на боку деления — ноги запутались в мантии, лицо все красное. Напротив, он рисуется мне спокойным и безмятежным; урны перед ним выстроены в ряд, как пластинки металлофона, вода в каждую налита ровно по мерке, звучит прекрасная музыка. Но кое-что мне все же непонятно.

— А почему треть — правильно? — спрашиваю я.

Дедушка сосредоточенно морщит лоб:

— Прости, не понял?

— Ты сказал, что Пифагор каждый раз выплескивал половину. Полный объем, половина, четверть… Откуда взялась треть?

— Ох, Алиса, — вздыхает он. — Ты действительно задаешь хорошие вопросы. — Он смеется и бросает взгляд на бабушку; та тоже улыбается. — Последовательность такая: 1, 1/2, 1/3, 1/4, 1/5, 1/6 и так далее. Знаменатель каждый раз увеличивается не вдвое, а на единицу…

— Что-что увеличивается?

— Та часть дроби, которая стоит под черточкой, называется знаменателем, — объясняет бабушка. — И в данном случае она каждый раз увеличивается на единицу.

Это потрясающе: она не только впервые мне что-то объяснила, но и попыталась выразить это «детским» языком. В этот момент я ближе к ней, чем за всю жизнь, и обещаю себе всерьез попытаться понять, чем она занимается, — чтобы мы могли с ней все время об этом разговаривать.

И еще. Я готова поспорить, что смогу решить эту самую гипотезу Римана, в чем бы она ни заключалась. Готова поспорить: я смогу решить что угодно; главное — упорно стараться. Я определенно прославлюсь тем, что раскрыла какую-нибудь тайну или справилась с головоломкой, которая всегда ставила в тупик взрослых. Таков мой план. Порой, когда дедушка уходит по делам, а бабушка работает, я придумываю на кухне рецепты. Я абсолютно уверена, что однажды наткнусь на особую комбинацию ингредиентов, которая сделает меня богатой и знаменитой. Волшебные крекеры — съедаешь их и взлетаешь над землей; невидимое бланманже; пудинг, способный заживлять раны. В голове моей возникает картина: вот мне объясняют гипотезу Римана, и долей секунды позже ответ врывается в мой мозг, запыхавшись, будто бежал на поезд.

Я смотрю на бабушку (седые пряди выбиваются из ее длинной косы) и на дедушку (рукава его синей рубашки все так же закатаны), и они вдруг уютно, счастливо улыбаются друг другу. Дом заполнен сладким тяжелым запахом свежесваренного джема; за окном — уже закат. Я знаю, что минут через пять дедушка встанет и включит электрический свет, а бабушка поставит одну из своих пластинок — наверное, какую-нибудь фугу Баха. Но прямо сейчас, когда они с улыбкой смотрят друг на друга и потягивают из бокалов, мне кажется, что мы навсегда останемся здесь, в этом мгновении счастья, и нет у меня в душе никакого кораблекрушения.

На следующий день дедушке приходит посылка.

— Ага, — говорит он. — Наконец-то.

— А что это? — заинтригованно спрашиваю я. Лицо его сияет, как рождественская елка. — Подарок?

— Что? Нет. Не подарок. Но кое-что очень интересное. Смотри.

Он показывает мне страницы — судя по виду, это копия какой-то старинной рукописи. Я вижу слова, которые не могу прочитать, и причудливые рисунки растений, людей и животных. Мне становится как-то не по себе. Сама не знаю, почему. Может, дело в том, что ни надписи, ни картинки мне ни о чем не говорят. На первый взгляд, это самая обычная книжка — текст, иллюстрации и все такое; с другой стороны, она словно взялась из странного сна — реальная, но не совсем.

— Что это? — повторяю я.

— Это «Манускрипт Войнича», — гордо говорит дедушка.

— И что ты с ним будешь делать?

— Попробую прочитать.

— Он что, закодирован?

— О да. По крайней мере, так принято думать. Это… — Он осторожно листает страницы. — Это самый старый неразгаданный код в истории. И я собираюсь его взломать.

— А можно, я помогу? — немедленно спрашиваю я, не в силах сдержаться.

— Да, — говорит дедушка. — Конечно, можешь.

Что-о? Мне вправду разрешили поучаствовать в важном, секретном, взрослом проекте? Ни фига себе. Слегка обалдев, я взлетаю по лестнице и немедленно точу все свои карандаши.

Когда начинается школа, распорядок моей жизни становится таков. В семь тридцать — подъем; времени остается только чтобы одеться, позавтракать и бегом успеть на деревенский автобус. На той же остановке, что и я, Трейси ждет своего специального школьного автобуса (которым я тоже буду ездить в следующем году, когда перейду в единую среднюю школу) — но мы с ней никогда не разговариваем. Иногда в дороге я отвечаю на письма Рэйчел; она вернулась в свой интернат. Однако чаще я изучаю фрагмент «Манускрипта Войнича», который скопировала накануне вечером. После уроков я бреду на автобусную остановку в городе, вдыхая осенние запахи костров и цветущего алтея. Обожаю это время года, когда люди начинают репетировать рождественские пьесы и пантомимы, а в воздухе словно шелестят магические заклинания. В это время года возвращаться домой из школы как-то уютно — будто, встав и побродив по дому, снова ложишься в кровать.

Обычно автобус привозит меня в деревню с началом сумерек; я пересекаю луг и иду по Проулку Палача, потом — по аллее, ведущей к нашему саду, и вхожу в дом через черный ход. Почти каждый вечер дедушка делает рагу из корнеплодов и чернослива; пока оно булькает себе на плите, дедушка рассказывает мне, каких успехов добился за прошедший день в работе над «Манускриптом». Уроков на дом мне пока не задают — я еще слишком маленькая, — так что большую часть вечера мы занимаемся дешифровкой и делаем паузу, чтобы приготовить бабушке виски, когда она спускается из кабинета. Еще мы прерываемся, чтобы поужинать, после чего я порой наблюдаю, как старики играют в шахматы или «Риск». Время от времени мне тоже разрешают сыграть, но я упорно проигрываю. Этот распорядок меняется только во вторник, когда дедушка составляет кроссворд для местной газеты. В среду утром дедушка на велосипеде отвозит кроссворд в редакцию (он решил, что все время ездить на машине — это «страшное лентяйство»). По дороге домой он всегда покупает ириски, так что в среду вечером мы уплетаем их за работой, и мне перед сном приходится вдвое дольше чистить зубы.