Самая прекрасная земля на свете - Грейс Макклин Страница 46

— Знаете что, вы и так нам тут уже поперек глотки! С этим вашим Концом Света и Армагеддоном, да вы еще и штрейкбрехер, — но это уже ни в какие ворота! Я этого так не оставлю!

Папа крикнул:

— Гвозди!

Снова появилась миссис Пью и сказала:

— А может, травяного настоя?

Глаза у мистера Нисдона выкатились. Он хлопнул дверью и ушел в дом.

Миссис Пью через некоторое время вернулась, но к этому времени мы ее уже не видели, только слышали:

— Джон, Джон! У меня и мятный чай тоже есть!

В пять часов начало темнеть. Люди, стоявшие на тротуаре напротив, разошлись по домам. Наверное, они гадали, собирается ли папа строить всю ночь, но никто не пришел и не сказал ему прекратить шум.

Папа велел мне идти в дом, но мне было совсем паршиво, мне нужно было его видеть, поэтому я продолжала подавать ему доски. Однако я очень замерзла.

— А может, хватит такой высоты? — спросила я наконец.

— Такой высоты?

— Мы и так уже улицу не видим.

— Нужно еще в два раза выше! — сказал папа и шлепнул на доски цемент, будто бы хотел их проучить.

Через некоторое время я подавала папе очередную доску и занозила руку. Папа этого не заметил. Я попыталась вытащить занозу, но она обломилась, и после этого каждый раз, когда я ему что-то подавала, мне делалось больно. Уже совсем стемнело, папа повесил на очередную доску керосиновую лампу и продолжал колотить, стоя на двух молочных канистрах. Он попросил меня сходить принести мешок с бутылками, которые собирался сдать, я принесла, он попрыгал на мешке и засунул осколки в цементный раствор наверху и в щели между досками снаружи — там, где цемент еще не застыл. В девять вечера мы вернулись в дом. Папино лицо было красным, вокруг глаз было два белых круга. Он налил нам чаю на кухне, руки его дрожали. Он сказал, что теперь осталось одно — сделать новую калитку, этим он займется завтра.

Ужинали мы молча. Держать вилку было больно. Да и вообще мне не хотелось есть. Тут я вдруг сказала:

— Ты забыл благодарственную молитву.

Папа перестал жевать. А потом громко сглотнул и взял чашку с чаем.

— Ну, теперь-то все равно уже поздно, — сказал он.

Я уставилась на него. Он подчистил тарелку, стуча вилкой, отодвинулся от стола и сказал:

— Ты доела?

Я ничего не ответила, но он все равно забрал у меня тарелку и пошел к раковине.

— Что с тобой такое? — спросил он, когда мы мыли посуду.

— Ничего.

— Неправда. Давай выкладывай. — Тут он перестал споласкивать тарелки и спросил резко: — Что там у тебя с рукой?

— Ничего.

Он забрал тарелку, которую я вытирала, и раскрыл мою ладонь. Кожа вокруг занозы покраснела и вспухла. Когда папа до нее дотронулся, я подскочила.

— Чего же ты молчишь? — сказал он совсем другим голосом; я пожала плечами и отвернулась.

Папа включил воду. Велел мне сесть, вышел из комнаты. Потом вернулся с перекисью, ватой, пластырем и иголкой. Подтащил стул, сел напротив, взял мою руку и принялся выковыривать иголкой занозу.

Лицо его было совершенно пустым. Я чувствовала на руке его дыхание. Он делал все очень осторожно, мне не было больно, но глаза все равно наполнились слезами, и я не могла поднять головы.

Папа взял пластырь, отклеил бумажку и приложил его к ранке.

— Вон там, — сказала я, и он прижал крепче. — И там.

Он прижал еще посильнее. В комнате вокруг стало очень, очень тихо.

Папа встал, будто вдруг вспомнил о чем-то, и сказал:

— Теперь заживет.

Я сказала:

— А может, еще и забинтовать?

Лицо его снова потемнело. Он сказал:

— Всего-то заноза, Джудит.

Я сжала заклеенную ладонь и стала смотреть ему вслед.

На следующий день мы не пошли на собрание, поэтому мне не пришлось решать, надевать или нет пончо Джози. Мы не пошли проповедовать, мы не читали Библию и не ели ягнятину с горькой зеленью. Вместо этого папа сделал калитку.

Я в жизни не видела такой калитки, думаю, что и никто не видел — судя по лицам тех, кто проходил мимо. Папа весь день трудился над ней в палисаднике. На земле лежали льдинки и не таяли, потому что солнца не было. Я носила папе чашки с чаем, но он велел мне сидеть дома, потому что очень холодно.

Без десяти два позвонил дядя Стэн — спросить, все ли у нас в порядке. Я вдруг подумала — странно, что папа не позвонил ему или Альфу и не рассказал про пожар, но спрашивать, почему, не хотелось. Я сказала, что папа делает калитку. Стэн сказал:

— А-а… — А потом сказал: — Ну ладно, если у вас все в порядке… хорошо хоть, вы оба здоровы.

— Здоровы, — сказала я. — Позвать папу?

— А он занят?

Папа как раз прошел мимо окна с калиткой.

— Немножко, — сказала я.

Стэн сказал:

— Ну, не отрывай его по пустякам, малыш. — А потом сказал: — Калитку?

— Да.

— Ладно, просто скажи, что я звонил, что мы тут без вас скучаем.

— Хорошо.

Я положила трубку, было как-то странно. Казалось, голос дяди Стэна доносится из какого-то другого мира. Я вдруг пожалела, что мы не пошли на собрание. Я бы даже, так и быть, надела пончо.

Папа доделал калитку — она оказалась выше его и по форме как окно в церкви. Толщиной она была в три доски, с металлическими заклепками снаружи, а в самой середине — латунная ручка величиной с ладонь и формой как острие пики. Папа целый час навешивал калитку, по лицу его струился пот, а дышал он с таким звуком, с каким дышат перед смертью. Он показал мне, как открывать калитку, и дал ключ. Ключ был длиннее моей ладони и очень тяжелый.

За ужином я сказала:

— Дядя Стэн звонил.

— А-а.

— Спрашивал, не заболели ли мы.

— И что ты ему сказала?

— Что ты делаешь калитку. Он просил тебе передать, что они скучают. — Я отнесла тарелки в раковину и сказала: — Достать Библии?

Папа опустил голову на руки.

— Погоди минутку.

Я до того не обращала внимания на его руки. Они оказались в два раза больше обычного и еще ярко-красными, будто бы папа сунул их в кипяток. Повсюду порезы, засохшая кровь, лохмотья отставшей, кожи. Пальцы казались сосисками, на которых того и гляди лопнет шкурка.

Я вымыла и вытерла тарелки, принесла Библии. Но когда я вернулась, папина голова лежала на руках, а сам он крепко спал.