Повесть о двух головах, или Провинциальные записки - Михаил Бару Страница 46

Тут совхоз и развалился. Раньше-то рыбу и солили, и коптили, и даже заводик тут стоял консервный. Он и сейчас стоит. Только пустой. Мужики подались на заработки кто куда. Кто в Москву охранником, кто – туда же, но бандитом. Одни старухи со стариками и остались. Дачников у нас здесь мало – далеко от больших городов. Зато к рыбе близко. Не голодаем мы – и на том спасибо. С мужиками вот только… Если и приезжает кто сюда порыбачить – так это браконьеры одни. Им хоть пой, хоть пляши… Да и опасно. Не ровен час в сеть попадешься или гранатой… Уплываем от них куда подальше и сидим тихонько по омутам. Сами для себя дрожим. Не со смеху – со страху. Мне-то уж все равно, а дочку с внучкой жальче жалкого. Оно, конечно, внучка плавает шустро и никакой карась или голавль от нее не уйдет. Но ходить и читать она забыла совсем. И чешуя на ножках стала опять проступать. Один раз, правда, ученые приезжали какие-то. Ничего не скажу – хорошие ученые. Только узкоглазые очень. Видать, щучьей породы. Угостили по-людски и даже поднесли по стаканчику. Мне, старухе, много не надо. Выпила и смеялась грудным смехом для их мужского удовольствия. Оказалось, что не только им удовольствие. Мало того, что они мой смех записали в коробочку, так и дочку и внучку особливо просили смеяться. Дошли они, что от нашего русалочьего смеха у мужиков… ну просто… Запишут они наше баловство на пластинки и будут продавать тем, кто и мечтать забыл про настоящую рыбалку.

Одно время хотели у нас заповедник сделать. Огородили все. Думали опытную станцию построить. Записали нас с дочкой и внучкой в книгу какую-то. Обещали, что охранять будут. Приезжал к нам инспектор Рыбнадзора. Усами шевелил, что твой сом. Требовал, чтоб мы ему смеялись. И вообще… грубый. Утонул он. Несчастный случай. Выпивши, полез ночью купаться и утонул. Смехом захлебнулся. Его когда вытащили – он весь защекотанный был. А опытную станцию так и не построили. Навезли, правда, кирпичей, досок разных, камней, котлован выкопали… и стали строить дом с балконом и башенкой. Строят никому – на продажу. Внучка ночью выбралась на дорогу – там под фонарем объявление. Она по складам умеет. И дом, и роща березовая, и луг, и километр берега… вместе с нами. Так и написано. Со всеми тремя. Дочка с внучкой решили… а я нет. Старая уже. Куда я поплыву. Меня здесь каждый карась и каждая собака знает. Мы, русалки, к месту очень привыкаем. Вроде кошек. Знаю я один омут… Отсижусь. И потом… тот очкастенький… Нет, он, конечно, не приедет. Столько лет прошло… Какая уж там рыбалка, но вдруг…

* * *

На опушке соснового бора, на огромной, размером с полтора облака, поляне столько ромашек… Если выкинуть те лепестки, которые «не любит», а взять только те, которые «любит», даже и не все «любит», а только те, которые «люблюнимагу», то из этих лепестков можно сделать крем для удаления морщин вокруг глаз или средство для выведения веснушек или сварить приворотное зелье, от которого все, какие ни есть, ворота, будь они хоть железные, хоть каменные, хоть с ногами от ушей, отворятся настежь без всяких разговоров.

Под ромашками прячется сладкая, красная и пахучая земляника. Если ее настоять на водке при комнатной температуре неделю-другую, а потом аккуратно слить в небольшой хрустальный графинчик, который убрать с глаз долой в погреб на месяц-полтора, дождаться дождливого осеннего дня, нажарить полную сковородку подберезовиков или белых с картошкой, вдохнуть грибной луковый картофельный пар, проглотить слюну, достать из погреба графин, налить настойку в маленькую, на один глоток, хрустальную рюмку, проглотить слюну еще раз… но лучше ничего этого не делать, а там же, на поляне, натрескаться вдвоем этой земляникой до полного покраснения губ, носа и ушей, а потом целоваться до полного… даже до самого полного и еще на посошок… то еще неделю-другую после этого можно ходить навеселе без всяких спиртных напитков.

Далеко за ромашковым полем, в глубине соснового бора гулко ухают выстрелы: один, второй, пятый и… тишина. В лесной чаще, на маленькой, с носовой платок, полянке, сидит охотник и плачет. Его обложила семья кабанов – матерый секач с седой щетиной на свирепом пятачке и свинья с четырьмя полосатыми поросятами. Еще пять минут назад охотник был полон решимости не сдаваться в плен живым, достал последний патрон, зарядил его в свое ружье и уже приготовился большим пальцем левой ноги (он был левша) нажать на курок… как решимость покинула его. Он бросил ружье в траву, достал из кармана большой белый носовой платок и привязал его к ружейному шомполу. Сейчас он всхлипнет, высморкается в платок, встанет, взмахнет им и пойдет с этим белым флагом сдаваться кабанам. На поляне останется почти новая тульская двустволка, красивый охотничий нож с узором на лезвии и выпавший из кармана мобильный телефон, из которого будет пищать женским голосом: «…еще раз ты уедешь на свою идиотскую охоту на целую неделю – пеняй на себя! Там и ночуй, вместе с…»

Понемногу телефон разрядится, и на поляне наступит тишина, такая полная, что будет слышно, как стонет с похмелья земляничный долгоносик, объевшийся забродившей ягодой.

* * *

Солнце в зените… Комар, угодивший в паутину, неслышно шепчет пересохшим, ломким хоботком: «Крови… крови…»

To же самое, что и Тула, но вместо самоваров утюги. Музей русского утюга. Средневековые боевые утюги с педальным приводом и острым паром, оставлявшие после себя выглаженную и выжженную землю. Крошечные утюжки для разглаживания морщин. Утюг для подводного плавания. Пыточный утюг с подошвой, покрытой абразивом. Старинные парные крестьянские деревянные утюги второй половины восемнадцатого века, которыми целомудренные жених и невеста гладили друг друга до свадьбы. Купеческий картуз-утюг на гагачьем пуху и с наборной деревянной ручкой. Утюги-скороходы. Семь декоративных мраморных утюжков мал мала меньше. Первый электрический утюг с ручным приводом. Мужской утюг для заглаживания вины перед женой.

* * *

Что ни говори, а муравьям все же повезло. Прибавь им Господь всего один атом углерода в муравьиный спирт и… Да кто бы покупал в магазинах водку? В деревнях муравейники были бы в огородах. Это у малопьющих, которые для собственного употребления. А у тех, кто на продажу, были бы целые муравьиные пасеки. В городах, конечно, возможности не такие. Держали бы муравейники в специальных аквариумах, как рыбок. Самогонщиков так и называли бы – «Муравейные братья». Или алкашей. Нет, алкашей называли бы муравьедами. Зато была бы водка дикая и домашняя. Из спирта диких муравьев и домашних. Водка «Мурашки» – почувствуйте себя в коллективе. Была бы еще африканская термитовка – золотистая на цвет и ужасно злая. Слона завалит. Или дамская водка, сладкая. Муравьи, как известно, доят тлей. Вот как раз с добавлением этого секрета… Да, она так бы и называлась «Растлительная». А есть еще муравьи, которые питаются грибами… Ну, тут все понятно. Ее возили бы из Голландии в глиняных бутылках, залитых сургучом. Или из Мексики за бешеные деньги. На этикетке был бы изображен хохочущий шестиногий индеец с муравьиными усиками и мандибулами.

* * *

На большом зеленом лугу, за белеными стенами Александровского Кремля стоял мальчик лет четырех или пяти. Вокруг мальчика шумела ярмарка. Торговали пирогами с капустой, мясом и вишней. Поили чаем из самовара и клюквенным морсом из бочки. Девушки, наряженные в сарафаны и кокошники, пели и кокетливо поводили округлыми плечами. Какая-то пожилая туристка в цветастом платье, как следует клюкнувшая клюквенного морса, плясала так, что ходуном ходил деревянный помост, на котором был установлен царский трон. С минуты на минуту ожидалось показательное убийство Иваном Грозным сына и сразу же за ним – царская свадьба. Резчики по дереву из соседнего Богородска резали на глазах у всех медведей с балалайками и жар-птиц. По радио оркестр урезал марш. На специальном помосте сидел настоящий гончар и на настоящем гончарном круге выращивал настоящий глиняный кувшин. Кувшин капризно вытягивал губы и нос, но расти не желал.