Конфеты с ликером - Людмила Петрушевская Страница 46

При этом дело дошло, разумеется, до развода, т. е. король Лир был постепенно оттеснен на кухоньку, где спит поджавши лапки с ощущением, что никому в мире не нужен.

Тем не менее его экс-жена жалуется, что у нее исчезает из холодильника масло, и переносит холодильник в комнату, нанимает парня-грузчика из гастронома за бутылку, все в отсутствие короля Лира, такая новоявленная Гонерилья, и страдает при этом, т. к. в комнате уже и так тесно от книг и растений, и Гонерилья запирает все свои богатства на ключ.

Что касается Сталины, то она оказалась на родной территории, т. е. прописалась наконец на вожделенные сто метров к матери, мечты сбылись, хотя некстати — какой толк с этой квартиры в Москве, когда живешь в другой стране, ни сдать ни продать при наличии матери.

26

Грозная теперь была полностью защищена от угрозы со стороны старшего сына, ему отдали все, он ничего не мог требовать, больной, с разрушенными почками, с ничтожными заработками, пьющий и иногда плачущий (сведения передавались от бывшей невестки-инженера через ее однокурсницу одним знакомым), плачущий, что надо уезжать, а куда.

Он что-то хлопотал, куда-то носил анкеты, чуть ли не в греческое посольство, но особенно его терзал его день рождения, на который не приходили его дети, те, кому он все отдал, тоже хороши Гонерильи.

Они уже поделили жилплощадь и использовали ее для зарабатывания денег, т. е. не жили там.

То есть полный результат, однако нет места отцу, нет места, опять та же песня.

А ведь в свое время он был красив как Давид с пращой, талантлив как Эдисон, как-то разобрал сломанный телевизор и собрал его, на полу осталась кучка деталей, однако телевизор заработал.

С блеском защитил диссер.

Водил все виды машин вплоть до поливальной (как-то ночью попросился) и мебельного погрузчика в магазине (таскал мебель с бригадой, прибился к таким же пьющим мужикам, но это уже потом).

Любил, как слепой щенок, своих отца и мать и своих деточек.

Куда-то это ушло, в какие-то закрома Вселенной, где хранится мировой разум, куда улетает все, что мы когда-то думали в священные минуты, туда, где витает совесть мира.

Но это он потерял, ладно, как мы все теряем нашу молодость, нашу веру, ладно.

Это уже не важно.

27

А важно то, что именно этот сын преданно и верно, дважды изгнанник из родительского дома, преданно и верно, повторяем, ухаживал за свалившейся как-то однажды у себя на паркете Грозной, уже не грозной, когда она упала и сломала шейку бедра.

Она очнулась, доползла до телефона и позвонила соседям, те в панике вызвали нашего короля Лира, который добыл ключи у одной подруги Сталинки (все-таки существовал такой провальный вариант и в мыслях Грозной, раз она запаслась выходом из положения и ключом на стороне, чтобы не лежать не гнить брошенной, как нам рассказывают судебные хроники).

Он отнес ее на кровать, вызвал врача, он ее переодел в ночную рубашку и выстирал ее замаранные штаны, как она когда-то стирала его собственные, когда он лежал в отключке на полу, но она его проклинала и стирала только для того, чтобы не было запаха в квартире, они с отцом с огромными трудами сволакивали с лежащего на паркете всю одежду.

Что касается короля Лира, то он стирал терпеливо, как когда-то застирывал пеленки деткам.

Когда Грозная пришла в себя после укола «скорой помощи», она попросила его принести свою сумку и молча протянула ему ключи от квартиры, а также кошелек с небольшими деньгами и после этого отключилась опять.

28

На следующий день надо было везти ее на рентген, и впоследствии он оправдывал свои поступки тем, что не было денег на дорогой частный рентген, не было даже денег на такси туда и обратно (не забудем, что речь идет о слабом, пьющем человеке), поэтому пришлось по долгом размышлении класть ее в больницу, днем сидеть с больной было некому, и пошел-поехал тот эскалатор, при помощи которого, раз вставши туда, человеческое существо оказывается глубоко внизу: и «скорая помощь» бесплатно оттащила маленькую покалеченную Грозную к месту ее последних мук, она поехала из приемного покоя на каталке, грозная и гневная, в концлагерь, как она выразилась, но это был еще не конец, поскольку, явившись через день навещать свою мать, сын узнал, что мать выступила насчет черных котят, что по полу бегают черные котята, — и с этими черными котятами на знамени Грозная и была торжественно водворена в сумасшедший дом, в отделение для тяжелобольных и умирающих.

Другое дело, что мы ведь не знаем, каково приходится больным и умирающим ждать любимых к своему ложу, ждать и не дождаться.

И душа идет на помощь и разворачивает свои крылышки, топчется и улетает, уходит раньше смерти бабочкой в пространства, чтобы не знать, как предали и забыли.

А окружающие волокут человека в дом печали, а проще говоря, в психушку, куда же еще.

Там, в этой скорбной обители, страдалицу Грозную, кстати, полюбили соседки, одна не говорящая все приходила к ней и гладила ее по голове, по плечам, ободряла, у нее был обет молчания и болезнь почек, такой диагноз.

А Грозная уже не возражала, как она всю жизнь возражала против всеобщей любви, ее ведь все хотели любить, это правда, и дети, и студенты, и братья с сестрами — теперь, потеряв разум, она не противилась, только иногда подымала с кровати обе руки вверх, точно ребенок, но взять ее на руки уже никто не мог.

Сын все ходил к ней, перестилал, неловко поил и все твердил знакомым и родственникам, что какая-никакая, а другой матери у него нет.

Он очень привязался к ней, урча и приговаривая пеленал, говорил с немой уже Грозной, которая таращила на него свои слепенькие голубые глаза и послушно ела пустяковые больничные супы (своего он не мог принести ей ничего, домашнего у него не водилось).

Ту же фразу (что другой матери не будет) он говорил и после похорон — он говорил, что остался теперь совсем один, раньше жил с оглядкой на мамашу, все противоречил ей, все жил назло, вопреки, а теперь все, как-то надо жить совсем одному.

Кончилась жизнь Грозной, кончилась черными котятами, а вот сын ее все твердил, что на самом деле она просто почти ослепла, и эти черные котята были черными пятнами на линолеуме, пятнами от железных ножек кроватей, он проверял.

Мать ничего не различала, все у нее плыло в глазах, и отсюда, рассуждал сын-сирота, ей и помстились котята, а она была в полном рассудке, в полном, в полном. Это совсем не то, что те двое, которые ей мерещились в пустыне на ста квадратных метрах, — те были просто больной совестью, двое, о которых она ему говорила, что это худой мужчина в шинели и какая-то неизвестная женщина, они держатся всегда рядом и спрашивают о хлебе. А перед смертью мать полностью пришла в себя, уверял несчастный сын.

Потому что когда он ее поцеловал в один из последних дней, уходя, она его тоже поцеловала, пошевелила губами.