Семья Машбер - Дер Нистер Страница 46

Жестко и вместе с тем с горечью повторял он, что «из корня змеиного выйдет аспид», и ни о чем другом слышать не хотел. Однако, после длительных ссылок на авторитет религиозных знаменитостей, удалось наконец заставить его пойти на уступки. Завещание было дополнено пунктом, по которому внуку предназначалась крупная сумма денег, но деньги эти будут храниться в надежных руках и внуку будут выданы по достижении им определенного возраста при обязательном условии (это условие дед потребовал непременно записать в завещании), что внук будет благочестив, набожен, не свернет с праведного пути и будет выполнять все законы и правила, предписанные религией.

Обо всем этом, — продолжал Сроли свой рассказ, — болтали учителя, прислуга, приказчики. Не могу сейчас припомнить, просто ли я приболел тогда, или эта история так подействовала на меня, но, когда однажды в разговоре я услышал слово «деньги», у меня вдруг разболелась голова и мне стало не по себе. С той поры это слово всегда вызывает у меня тошноту. Я питаю отвращение не только к деньгам, но и ко всем, кто имеет их.

Я тогда почувствовал «прелесть» одиночества. Я был отвергнут даже тем, кто мог бы в известной мере смягчить мое одинокое детство. Особенно горько было мне в последние дни перед смертью деда, когда все двери в доме были настежь открыты для тех, кто заходил навестить больного. Я тоже позволил себе однажды заглянуть к деду. Он лежал на смертном одре. Но, увидев меня, он тихо расплакался и слабым голосом потребовал: «Пусть уйдет и больше не показывается мне на глаза»…

Не стану рассказывать всего, что пришлось мне вытерпеть после его смерти — сначала от опекунов, от их детей и вообще от уличных мальчишек. Грязное прозвище преследовало меня. Не буду распространяться и о том, что я выстрадал в других городах, куда меня отправляли, решив, что дома от меня толку не будет. Однако слухи сопровождали меня и на чужбине. Не помогало мне и желание учиться, даже мои способности приписывали тому, что я незаконнорожденный. Ведь считается, что такие, как я, умеют только приспосабливаться и ловчить.

Так прошла юность. Я был подавлен, не находил себе места, и только одна мечта владела мной: поскорее стать взрослым, освободиться от опекунов, от их власти надо мной, заполучить наследство. Тогда я уеду в такие края, где меня никто не знает, где имя мое никому не будет известно; там я отдохну, буду делать что пожелаю и спокойно определю свою судьбу.

Когда это время пришло и мечта осуществилась, моя радость была так велика… Но тут мною овладела навязчивая идея — я должен найти свою мать! Обязательно должен увидеть ее. Я ходил, как помешанный, мать мерещилась мне в каждой незнакомке. Я всюду расспрашивал о ней, не скупился на расходы, но все было безуспешно. Порой я отчаивался, но потом опять продолжал поиски. В конце концов я потерял надежду…

Но тут проявился недуг, который мне довелось испытать в ранней молодости: все, хотя бы отдаленно напоминающее о наследстве и деньгах, вызывало у меня нестерпимую тошноту и все прочее. И я дал себе обет — не пользоваться своей собственностью, ни той, что имею теперь, ни той, что буду иметь когда-либо, отказаться от нее. Не только не тратить деньги ради своего удовольствия, но и не доставлять себе радости, творя добро другим. Я терпеть не мог бедняков, желающих видеть себя счастливыми, мечтающими выбраться из своего положения и добиться какого-то благополучия. Тогда же я надломил линию своей жизни. По своему воспитанию и знаниям, которые я к тому времени успел приобрести, я мог легко пойти по пути, обычному для таких, как я, — мог стать ученым, приобщиться к тем, которые ученость делают своей профессией. Я мог бы стать раввином. Ученый, обладающий вдобавок крупным состоянием, может, как известно, многого достичь и далеко продвинуться.

Но меня потянуло вниз. К тому же и случай помог — случился, как это нередко бывает, приятель, который увел меня по своей дорожке. Все произошло, как во сне. Помню только, что вдруг увидел себя там, где люди вроде меня бывают редко, очень редко. Трудно себе представить, как это я, человек с солидным положением, воспитанный в доме благочестивого деда, мог попасть в такую компанию. Мало сказать: «Низко пал» — я опустился ниже всякой низости.

Как же все-таки я попал туда и почему так надолго увяз? Быть может, потому, что меня там никто не мог попрекать сомнительным происхождением, оскорблять и насмехаться надо мной. Никого не интересовало мое прошлое, моя родословная. Да если бы и заинтересовались, то такие, как я, там не считались недостойными быть членом их общества, там все были такими, а то еще похуже.

Я пошел половым в кабак, куда приходили пить крестьяне и городские обыватели. Их там обирали до последнего гроша. Кабатчик и его работники не останавливались ни перед какой низостью, вплоть до прямого воровства… Затем я покинул кабак и начал шляться с бродягами. Один из моих новых друзей играл на скрипке, а я на флейте, чему в одной из трущоб меня научили друзья-босяки. Я таскался с евреями и с неевреями — с мадьярами, молдаванами и с другими. Сначала мы странствовали в наших местах, потом пробрались за границу и бродяжничали по чужеземным странам.

Я был в расцвете молодости. Разумеется, я не последовал правилу «в восемнадцать лет — под венец», принятому среди людей, живущих по установленным обычаям. Я вел себя так, словно для меня нет никаких запретов и препон… Я грешил во всем, в чем только можно грешить, грешил отвратительно, грубо, вплоть до того, о чем и говорить невозможно. Я дошел до того, что перестал считать грехи грехами, совершал их, не думая и позабыв о том, что другие поступают по-иному, что я отступил от Торы, в изучении которой когда-то многого достиг. Словом, я далеко зашел…

Я не знаю, каким образом выбрался из этого омута. Но вдруг, в один прекрасный день, я порвал с этой компанией. На мне нельзя было заметить ни пятнышка, ни малейшей ужимки, принесенных из «низов», как если бы я никогда там не был. Так что никому и в голову не приходило, что я уходил к таким людям, упоминания о которых достаточно, чтобы порядочные евреи отказались пускать меня на порог и не пожелали иметь со мной никаких отношений.

Не замечали во мне перемен еще и потому, что я не вернулся в родные места, а направился в чужой город, где меня вообще не знали. Я сразу был принят, как равный среди равных, добропорядочный ученый человек, являющий собой к тому же пример образцового поведения. Однако прошло немного времени, и я опять поскользнулся. Я заметил, что во мне время от времени начинает расти желание поступать наперекор, оно не дает покоя, подступает к горлу, душит и принуждает выступать перед всеми со словами, направленными против того, что у людей издавна считается священным. Меня стали травить, преследовать. Я переехал в другое место, но и здесь повторилось то же самое. Я начал скитаться по городам, но всюду по той же причине был отвергнут. Дошло до того, что в некоторых местах на меня стали смотреть, как на чудовище, на богохульника, позорящего общину, готового порвать со своей религией и принять другую. Но и этого было мало. Распространился слух, что я доносчик, доношу на своих единоверцев. Община объявила меня вне закона, всякий мог поступить со мной, как ему угодно, такого человека и убить не грех. И действительно, дошло до того, что я кое на кого стал доносить. Глубоко возмущенный поступками своих единоверцев, я однажды зашел к попу и завел с ним близкое знакомство. Таким образом, могли оправдаться опасения моего деда насчет моего будущего, недаром он хотел отказать мне в наследстве.